Шрамов помнит, как в том самом месте, где он простился с Наташей, во Времени, точно на испытательном полигоне, принявшем удар нового вида оружия, образовалась оплавленная дыра, в которую тут же въехал диковинный автомобиль с хихикающими девицами, умчавший Шрамова на задней скорости в одуряющие заросли цветущей черёмухи, чьи грозди свешивались, как наполненные спермой презервативы…
Наташа… А ведь он ради неё не только научился вдыхать сахарную пудру, а уже добился, что в городке его распределения Червоточинске, расположенном в 130 километрах к востоку от Пермудска, им выделят комнату в общежитии — ему, Наташе и её дочке, которую он готов был принять как свою. Шрамов за этим и ткнулся в ПТУ, где багрянородные отпрыски сталеваров кидались на его уроках русского и литературы цветочными горшками, а будущие маляры — ядрёные девахи, когда он входил в класс, извлекали, как по команде, косметические зеркальца и принимались подмалёвывать губы и красить ресницы. «Малюйте и красьте!» — снисходительно пело нутро, ибо Наташа уже сказала ему «да»… Впрочем, какая женщина согласиться стать Шрамовой?..
Потом, будто осыпающаяся и, несмотря на весеннюю капель, подзадержавшаяся в дому новогодняя ёлка в игрушках, он предстанет пред миром без зонта — в лохмотьях души, сквозь которые будут сквозить лики окружавших его женщин, и случайно встреченная и уже давно расставшаяся с Дадашевым Наташа, потрясённо оглядев осыпающееся убранство Шрамова, вышепнет, отражаясь в одном из зеркальных шаров, оттянувших ветку до земли:
— Шрамов, прости, я испугалась тогда неизвестности…
Он ощутит себя узником матрёшки, только что наглухо накрытой сарафаном выпукло-расписной Вселенной, поглощающей другие Вселенные вместе с их узниками. Не то же ли самое вымолвила ему когда-то Инесса?
Задыхаясь, они бежали с Кормовищевым по ночной Москве. Собственно, пробежать нужно было немного — от Баррикадной до Большой Грузинской, порхнуть мимо зоопарка и сразу — направо, в чугунно-воротное логово отчеканившего двор семиэтажного дома, затем — в арку и прямиком в подъезд. Но оставалось всего пять минут до условленного звонка Инессы, а телефон был один — лишь кормовищевский, обратно не позвонишь, оттого что у Инессы — телефон на аспирантско-общежитской вахте, а там подзывают редко и неохотно. И потому в их беге было что-то финишное, отчаянное. Так не бегут в эпоху мобильной связи, которая ещё даже и не брезжила.
Ну, со Шрамовым-то ясно. А куда рвал наперегонки Кормовищев? Шрамов со смешанным чувством посмотрел на своего друга. Сначала — с благодарностью: Кормовищев, может быть, впервые бежал домой такой бешеной опрометью. А потом — с подозрением: он бежит так, как будто это ему должна звонить Инесса!.. «Или он хочет подслушать наш разговор?» (Не синдром ли Дадашева в тени Светиного имярека?..).
