— Дело не в этом! — раздраженно прервал его Яблонский. — Главное, что человек оказался способен наплевать на все то великое, что мы тут создали своими руками. — И, обернувшись к Бахраву, спросил в упор: — Ты готов все это бросить на произвол судьбы?
Юваль между тем заметил рассудительно и безапелляционно:
— Эйн ха-Шарон способен обеспечить престарелых родителей точно так же, как родители в свое время обеспечивали нас, своих детей. — И замолк, будто подведя окончательный итог всему сказанному.
Бахрав мог бы объяснить им, что жизнь в кибуце потеряла для него всякий смысл, что он безумно тоскует без своей дочери Шароны, без Дани и Пнинеле, готов был пообещать, что в сырые холодные вечера там, на скалах Иерусалима, будет рассказывать внукам о золотых дюнах Эйн ха-Шарона, о запахе цветущих апельсинов, о мужестве товарищей, без устали боровшихся и с суровой природой, и с коварным безжалостным врагом. И ни единым словом никогда не заикнется о том, как жалок, одинок и беспомощен был он здесь, среди всего того величия, что они создали, как выражается товарищ Яблонский, собственными руками.
— Вы не понимаете, — произнес он, заикаясь, не в силах унять дрожи, но вполне отчетливо, — я здесь… Как чужестранец!.. Я здесь в изгнании!
Сендер тут же потребовал, чтобы он взял свои слова обратно. Биньямини сказал:
— Если это действительно отражает настроения одного из старейших членов хозяйства…
Но Карми не дал ему закончить и гневно бросил в пространство:
— Я называю это предательством!
Яблонский, не произнеся больше ни слова, захромал к выходу. Тогда поднялся Юваль и спокойно заключил:
— Ничего не поделаешь, товарищи, придется вынести обсуждение этого вопроса на общее собрание.
Бахрав знал, что судьба его предопределена. Осторожно, неторопливо, опасаясь, что сердце, так дико забившееся при слове «предательство», вот-вот выскочит из груди, выпрямился и поволок отяжелевшие ватные ноги к дверям. Все жилки его тела напряглись в ожидании той секунды, когда кровь поднимется, волна за волной, к голове и окончательно затопит сознание. Но этого не случилось. Сердце так же неожиданно успокоилось, древняя мелодия зазвучала в ушах и подступила к губам:
Покой пришел к утомленному воину,
Успокоение от всех трудов…
5
С зарей Бахрав уже стоял в душе и подставлял то один, то другой бок прохладным струям. «Ясная голова на свежем теле», — напевал он снова и снова, едва ли не весело, как некогда Йораму, сыну своему — когда тот еще был рядом. Вернувшись после утренней пробежки по дорожкам апельсиновых рощ, они обливались холодной водой, смеялись и шутили. Именно во время этих пробежек он и обратил внимание сына на удивительное богатство оттенков утренней зари. Иногда удавалось полюбоваться и высокой радугой в небесах. Если выдавалось туманное утро, вставала многоцветная радуга — от горизонта до горизонта.
