Стоял Зиги и ждал, что мама снова позовет его, как уже сделала прежде. Но когда увидел, что она молчит, вышел и позвал:
— Папа, папа! Мама зовет тебя. Тут пришел один человек.
Спросил Штайнер сверху из мансарды:
— Какой еще человек?
Повторил ребенок:
— Один человек.
И не прибавил более ничего. Сказал ему отец:
— Ступай, сынок, и скажи маме, что я иду.
Сказал ребенок:
— Не хочу.
Сказал отец:
— Чего ты не хочешь?
Сказал мальчик:
— Не хочу идти к маме.
Спросил отец:
— Почему ты не хочешь идти к маме?
— Так.
— Что — так?
— Потому что тот человек.
— Что — тот человек?
— Так.
— Ты упрямишься, Зигберт, а я не люблю упрямства.
Пошел ребенок и заплакал.
Сидел Фернхайм и сидела Гертруда. Она складывает простыни, а он держит в зубах окурок цигарки. Она сидит и помалкивает, а он удивляется самому себе: сидит он с сестрой своей жены, сидит и молчит… Она ждет мужа, когда же придет наконец, а он курит без передышки.
И уже дотлела половинка цигарки почти до конца, но всё продолжал держать ее в зубах. «Я смотрю, — размышляла между тем Гертруда, — новая прачка стирает не так уж плохо. Отбеливание простыням на пользу, но главное все-таки как следует тереть. Это нехорошо, что Вернер вернулся. Но раз уж вернулся, следует покончить со всем этим делом. Полотенца отбелены лучше, чем простыни, но края у них загнуты. Видно, что вешала по два полотенца вместе, будто одно. Что это — птичий помет? Она что, не понимает, что нужно протереть веревку, прежде чем вешаешь белье? Хайнц не идет, а я в сомнении — не знаю, как поступить: следовало бы пригласить Вернера к обеду, но ведь Карл Найс уже приглашен. Все-таки, чтобы не чувствовал себя таким несчастным, пойду налью ему еще стакан лимонада. Он ищет пепельницу. Уже бросил окурок в сад…»
3
Слышатся шаги Хайнца Штайнера, и доносится запах его дорогой сигары, которую он сжимает в зубах, придавая меж тем лицу своему выражение угрюмости — как имеет обыкновение делать всегда, когда предстоит ему встреча с незнакомым человеком. Но поскольку, войдя, он видит Фернхайма, заготовленное уже раздражение удваивается, а лицо заливает недоумение. Он теребит пальцами усы и бурчит невнятно:
— Ты здесь?..
Фернхайм отвечает, пытаясь изобразить на лице бурную радость:
— Истинную правду изрек ты, Хайнц! — произносит он бодро и одновременно протягивает шурину обе руки в приветствии.
Хайнц подает ему два пальца и цедит сквозь зубы нечто ничего не значащее. Едва шевеля языком, констатирует:
— Вернулся.
