— И на том спасибо, — поблагодарил Алексей Иванович.
Кофе был отменный, не зря тут у них профессиональная стойка. Мы тянули его медленно. Если честно, уходить не хотелось.
С улицы вошёл ещё монах, молодой, высокий, как показалось, неуклюжий и чем-то напуганный. Точнее, не напуганный, а лицо его как бы недоумевало и вопрошало: как же это могло случиться, почему, отчего? Он существенно отличался от всех в зале русой бородёнкой, белым лицом и голубыми глазами в допотопных очёчках, больше похожих на пенсне. Во всём облике вошедшего монаха угадывалось родное, этакий удивлённый платоновский чудик. Он подошёл к стойке, начальствующий гаркнул, а второй объяснил и монах, повернувшись к нам и не переставая изумляться, стал нас рассматривать. Мы дружно перестали пить кофе и потупились. А монах двинулся к нам, но уже глядя поверх нас, потом остановился, обрадовался, словно что-то наконец нашёл там, наверху, посмотрел на нас и, снова недоумевая, как такое могло случиться, спросил:
— Русия?
— Да! Да! — обрадовались мы и Алексей Иванович начал про «доро», «монахуса Серафимуса», и что, мол, сейчас отдадим посылку и свалим, раз у вас тут с местами туго.
— Изограф? — вдруг спросил монах.
— Чего? — не понял Алексей Иванович и тоже недоумённо посмотрел на меня.
— Он спрашивает, — пояснил я, — Серафим твой — художник?
— Да, художник, — ответил Алексей Иванович. — То есть иконописец.
— Нэ[5], изограф, — перевёл я удивлённому монаху. Тот удивился ещё больше и, покачивая головой,
направился в сторону двери и вышел.
— Ну, и что теперь делать? — ей-Богу, он уже начал доставать этим испортившим жизнь России вопросом.
— Кофе пить.
— Я уже выпил.
— Лукум поешь.
— Он сладкий.
— Сходи покури.
— Да отстань ты.
И в самом деле, чего это я?
— Давай карту посмотрим, — примирительно предложил я. — Куда пойдём-то? — и мы склонились над картой, хотя по большому счёту было всё равно, куда идти, да и в карте этой мы ничего не понимали.
Снова открылись двери, и снова появился раз и навсегда удивлённый монах, а с ним, судя по строгой чёрной бороде и смуглому лицу, — грек… И всё же некая утончённость сквозила в его лице, и смуглость эта, и правильная борода словно покрывали прошлое.
Они подошли к нам. Мы встали.
— Монах Серафим, — представил смуглого монаха русоволосый и отошёл.
— Батюшка! — возликовал Алексей Иванович. Монах смущённо заулыбался, показывая на
уши, и приложил палец к губам. Алексей Иванович сообразил, что такое бурное выражение эмоций не совсем уместно, хотя вон местным позволяется, и, перейдя на заговорщический шёпот, усадил монаха подле себя и принялся обстоятельно рассказывать о наших паломнических трудах и передавать поклоны.
