— У вас уже есть прикрытие. Признайтесь. У вас на лбу все написано…
— Ну, я могла бы записать все то, что он расскажет. Блистательная, загадочная жизнь, это меня завораживает… Городская газета могла бы в рубрике “Рядом с нами”…
— Вы отдадите мне? Когда запишете?
— Еще ничего нет… Одни жалкие мечты…
— Мечты никогда не жалкие… — Он заторопился. — У меня есть папка с инвентарным номером. Там ваши рассказы из городской газеты.
— Как? Вы знаете, что я?..
— Знаю. У меня своя маленькая картотека по местной литературе.
— Так вы, может быть, нарочно?.. — Ларичева потеряла дар речи и задохнулась. — Чтобы я загорелась писать?.. Провокация?
Хлопнула тяжелая дверь статотдела. В нее конским топотом пошел конторский люд.
— Вы только посмотрите, как нескладно врет этот пятый филиал, — бодро формулировал Нездешний. — То по три тысячи, то вдруг десять.
— Что же делать? — перепугалась Ларичева. — Отчет-то отправили.
— Ничего, на контроль возьмите. При случае можете и ревизию потребовать.
— Я?! Ревизию? — Ларичева вырубилась окончательно.
— Так ее, так, — подзадорила вошедшая Забугина. — А то у нее нет чувства собственного достоинства. Сейчас же надень на себя лицо и выйди. Там околачиваются какие-то небритые народные массы из щитовой. И когда придешь, чтоб надела костюм, вот, я принесла из АСУПа.
В коридоре стоял дремучий заболоченный Упхолов.
— Извиняюсь, — пробормотал он.
— А что ты извиняешься? Тебе тетрадку? На.
— Да это… На снегу-то. Зря я.
— Так если тебе неинтересно… Я обычно мнение на бумаге пишу. А тут под впечатлением выпалила.
— Поди, совсем паршиво…
— Какое там! Наоборот, здорово. Страшно! Поэма разрыва — из нее логически вытекает поэма блуда. Оторванная от ветки душа понеслась по кочкам, не остановить. Есть, конечно, жлобство. Но это мелочи. Не знаю, кто и когда это издаст, а я бы вот так, как есть, перепечатала, переплела, и пускай читают… Ты своим ал… коллегам читал?
— Было дело.
— Ну и что они?
— Да все про шлюх требуют. А это мне уже надоело.
— Что, в смысле шлюх много было?
— Да, их было много в стихах. Потому что в жизни-то ничего не было.
— Как так?
— Да так. С обиды все.
Ларичева молчала. Перед ней стоял простой забулдыга, худший из худших, лучший из лучших.
— Ты ее так любишь до сих пор… Ты однолюб, слушай…
— Кто ее любит, шалаву. Все давно выгорело. Знай мотается к хахалю в район. Что ни выходной — поехала…
— А ребенок?
— Со мной ребенок.
— И чем ты его кормишь?
— Рожками.
Ларичева представила, как небритый Упхолов варит своему узкоглазому ребятенку серые рожки, и у нее вся душа заныла.
