* * *
«Итак, лет этак двадцать с хвостиком назад прибыл я на Крайний Север в поселок Большой Лог молодым лейтенантом, – написал на чистом листе бумаги Баринов, потом покусал кончик шариковой ручки. И уверенно застрочил дальше: – Романтики в моей шальной голове было хоть отбавляй. Во сне виделись далекие страны, почему-то пальмы и адмиральские звезды на погонах. Душа пела и требовала подвига...»
Баринов подробно описал свой первый поход, в котором познакомился с главными заповедями подводника. Снова погрыз кончик авторучки, перечитал написанное, поставил две запятые, потом зачеркнул их, сомневаясь в нужности знаков препинания, с которыми не очень дружил, и продолжил с чувством глубокого удовлетворения. Вот только сейчас понял он эту крылатую фразу, которую любил произносить самый долговечный генсек Советского Союза.
Баринов подпер голову рукой. Вроде не так много и написал, а притомился как-то. Но зато – чувство глубокого удовлетворения. Тьфу! Привязалось...
Вот плеваться негоже. Подводники в приметы верят. Но у Баринова как-то все вразрез с приметами шло. Вот взять хоть число тринадцать. Несчастливое и даже опасное число. Будь Баринов суеверным, он бы с тоской на лодочку свою ступил, потому как номерок у нее был как раз «чертова дюжина». Тринадцатой по очередности постройки из лодок этой серии была его субмарина. Несмотря на такой номер, она благополучно отходила всю свою подводную «жизнь» и от бед экипаж сберегла. Хотя первый ее механик Гена Птичников – царство ему небесное, давно в лучшем из миров – то ли по великой пьянке, то ли с большого бодуна бутылку шампанского с первого раза о корму не разбил. Не получилось. Кое-кто вздрогнул – быть беде. Но на него шикнули: «Не каркай!» И лодку все беды обошли стороной.
И другие приметы, которые считаются не совсем добрыми, на судьбе лодки и ее экипажа не отразились. В море выходили и в понедельник, и в пятницу, вопреки тому, что это не к добру. И женщины бывали на борту. Кое-кто из научных работников женского пола даже в море с экипажем выходил, следил за приборами и параметрами, которые они выдавали.
Баринов вспомнил, как кэп был вежлив с учеными дамами, и только мужики чувствовали, что он напряжен, как натянутая струна. Он был вежлив и молчалив. Даже доктор тогда забеспокоился о нем: все ли хорошо со здоровьем?
А все было просто: примета плохая – женщина на борту. И как только дамы сошли на берег, к кэпу дар речи вернулся, и стал он тем самым, узнаваемым, к которому так все привыкли.
