И Кира потихоньку стала забывать, что между нею и мужем разверзлась огромная пропасть. Все было как всегда, только Василия не было дома. И еще у нее появилась забота в виде Мишеньки, к недугу которого мать привыкла. Она полюбила мальчика и даже съездила в храм и попросила у батюшки прощения за то, что не хотела его рождения. Вот только признаться в том, что она виновата в его слепоте, у нее духу не хватило, и она все списывала на недоношенность ребенка. Да, может, так оно и было.
Что касается похожести Мишеньки на Зиновьева, то тут Кира не могла определиться. Он был похож на нее. Худенький и долговязый, с остреньким подбородком, как у Киры, с близко посаженными глазами, которые практически не видели игрушки, кубики, которыми мать пыталась играть с ним. Лишь на яркий луч фонарика зрачки мальчика реагировали, и врачи дарили Кире надежду на то, что, может быть, когда-нибудь Мишенька прозреет. Ну, и еще была большая надежда на операцию. Но, увы, и операция не дала результата: Миша Зиновьев видел лишь тени и яркий свет.
* * *
За те долгие восемь лет, что Зиновьев отсутствовал дома, мальчик вырос. Виделись они лишь однажды, когда Кира Сергеевна по требованию Василия Михайловича привезла Мишутку на свидание.
Зиновьев до боли в глазах всматривался в черты лица мальчика, который по документам был его сыном и носил его фамилию, и не видел в них своих. Совсем не видел. Правда, и чужих не видел. Он вообще не умел определять – на кого похожи дети в семьях. Правда, Кира Сергеевна и Мишенька между собой были очень похожи. Если бы Зиновьев знал, кого он должен разглядеть в своем сыне, то он, может быть, и увидел бы. Но, на счастье, он не знал, с кем супруга ему изменяла. Мог бы, конечно, докопаться до истины, даже сидя за высоким забором. Но не стал. И это спасало его от ревности. Ее не было.
Огорчало Зиновьева лишь то, что мальчик не тянулся к нему и даже шарахался, когда Зиновьев пытался его приласкать. Василий Михайлович, будучи нежным и ласковым сыном, до седых волос называвшим самую близкую и любимую свою женщину мамочкой, никак не мог этого понять.
Василий трепетно обнимал мальчика, а тот вырывался из его объятий и, глядя мимо своими невидящими глазами, жалобно пищал: «Мама!» И было от этого Зиновьеву очень горько.
Они тогда промучились втроем три дня, и Зиновьев, с трудом подбирая нужные слова, сказал жене:
– Не терзай его больше. Не привози. Приеду – привыкнет.
* * *
Но Миша так и не привык к отцу, вернее, не стал для него таким близким, каким был Василий для своих родителей. И Зиновьеву как-то пришла в голову мысль, что таким образом невинное дитя отторгает: мать – за первоначальную нелюбовь и желание избавиться от него еще до рождения, отца – за то, что тот исчез из его жизни задолго до появления на свет. И еще... И еще, может быть, за то, что в жизни этого ребенка Василий Михайлович Зиновьев оказался каким-то лишним, будто не на свое место сел...
