Назарьев писал и об Илье Николаевиче:
«Единственным двигателем земства, единственным просветителем одной из богатейших приволжских губерний являлся инспектор народных училищ. Это был один из неизвестных тружеников, никогда не идущих далее скромного места и ничтожного, едва хватающего на пропитание, жалованья.
В одно и то же время инспектор был просветителем края, строителем училищ, архитектором; вечным просителем, назойливо, но в большинстве случаев тщетно вымаливавшим у земства лишний грош на школы; руководителем основанных земством при городском приходском (уездном. — Авт.) училище курсов; добрым гением учителей и учительниц, не раз спасавшим их от крайней нужды и безвыходного положения, но чаще всего поставленным в полнейшую невозможность оказать какую-либо помощь своим бедствующим и зачастую голодавшим подчиненным, и в то же время только что не почтальоном, так как на долю его выпадала обязанность вечно скакать на перекладных по нашим проселкам, замерзать во время зимних морозов и метелей, утопать в весенних зажорах, голодать и угорать на так называемых въезжих и т. п. Он… при всей окружавшей его неурядице, при всем физическом и моральном утомлении, умудрился не только сохранить врученный ему светильник — не дать ему окончательно потухнуть, но даже при самых ничтожных средствах подготовить и сформировать первых учителей и учительниц народных школ, более или менее удовлетворявших современным требованиям…
Бывало, сидишь в теплой, покойной комнате, прислушиваясь к нестерпимому завыванию метели, гулявшей по степному раздолью, ставни скрипят, а стекла мечет крупными хлопьями снег. В комнате стемнело, читать нельзя… Но вот под самым окном прозвенел колокольчик, я уже в прихожей, рад гостю, а предо мною, весь занесенный снегом, с обледеневшими бакенами и посиневшим от холода лицом, стоит инспектор. Начинаются заботы о том, чтобы скорее обогреть путника, но тот, как ни в чем не бывало, быстро ходит по комнате, расправляя свои окоченевшие члены, а сам уже заводит разговор о школьном деле, о своих наблюдениях, надеждах и продолжает свой рассказ во время чая, обеда, вечера. Казалось, ничто не могло волновать и омрачать этого человека, он не замечал ни своего одиночества среди общего такого равнодушия, ни своего крайнего бессилия, ясно бросавшегося в глаза каждому постороннему наблюдателю. Он никогда не роптал, не озлоблялся и не впадал в уныние, а такую выносливость и силу может дать только одна безграничная, доходящая до самозабвения преданность делу».
