* * *
От воспоминаний Микояну стало не по себе. Он глубоко вздохнул и взглянул на высокий резной потолок. Складки на переносице, образованные двумя глубокими вертикальными морщинами, на мгновение расправились. Снова опустив глаза на детей, Анастас Иванович начал говорить, стараясь быть как можно убедительнее:
— Ваня… того, что сделал, не исправишь. Я знаю, ты понял сейчас, какую беду принёс твой «вальтер». Двое детей погибли, а к тебе — серьёзные претензии. Только дорогой для всех ценой ты это осознал. К сожалению, чувствую и свою вину. Я не имел права давать вам оружие — слишком рано посчитал взрослыми… Понятно, что больше вы к нему не притронетесь. Только это — запоздалое решение. И ещё — если начнут допрашивать, вы обязаны говорить только правду и ничего не придумывать. Прежде чем отвечать на любой вопрос, каждый из вас должен, не торопясь, всё вспомнить, всё оценить и только потом говорить. И об одном и том же каждый раз говорите одни и те же слова. Не меняйте показаний! И не говорите ничего лишнего, не относящегося к заданному вопросу! Как бы ни подгоняли!… Но ни в коем случае не врите. Вы поняли?
— Да, папа, — в один голос ответили братья.
— Ну, тогда идите спать. Уже очень поздно.
Когда ребята ушли, Микоян снова проанализировал визит Берии с Меркуловым и сегодняшнюю беседу с детьми, решив, что деваться некуда — придётся завести разговор об этой истории с Иосифом. Никто другой не обладал полномочиями поставить в ней запятую.
Каким бы умным, проницательным и чувствительным к происходившему ни был Анастас Иванович, ему и в кошмарном сне не могло привидеться, что расследование, с ведома главного жреца, находится только в самом начале пути.
Евгения Даниловна была по-прежнему глубоко убеждена, что Феликс ей что-то недоговорил, и хотела выяснить, что именно ребята скрывают. Напрашивался новый разговор с сыном, представлявшийся весьма непростым. Занимая руководящий пост — Кирпичникова работала секретарем райкома партии по идеологии — она плохо умела вести мягкую, проникновенную беседу, а внутреннее ощущение подсказывало матери, что жёсткостью и напором от Феликса ничего путного добиться не удастся.
Весь следующий день после похорон Уманской она промучилась сомнениями и попыталась за ужином рассеять их, затеяв с Феликсом разговор, но в ответ на вопросы сын бормотал что-то маловразумительное. Тревога только усилилась. Совсем под вечер, когда парень ушёл спать, она выждала несколько минут и, стараясь не шуметь, без стука зашла к нему. Свет уже не горел. Сын лежал, повернувшись лицом к стене. Это было необычно — он всегда подолгу читал на ночь.
