* * *
Буддисты говорят: если медитацией заниматься достаточно долго, найдешь свою истинную сущность, что даст ощущение счастья, которое позволяет затем полностью погрузиться в нирвану. Во всяком случае, какое-то погружение в себя всегда возможно, при этом внешний мир как бы угасает и время останавливает свое привычное течение.
Старый еврей, с которым мы сидели вместе в одной камере в Каире, научил меня входить в транс, что впоследствии не раз спасало мне жизнь, как, например, в «яме». В критической ситуации я умел как бы покинуть мир, растворившись в бесконечном пространстве, и при пробуждении обнаружить, что миновал день, два или даже три, а я все еще жив.
Бредя по диким торам Монте-Каммарата, я впал примерно в такое же состояние: время остановилось, окружающий мир – камни, безжизненные осыпи и голые склоны – слились с небом в единую размытую картину. И я не отдавал себе отчета в происходящем вокруг. В какой-то момент увидел себя лежащим на камнях перед ослом, и чей-то знакомый голос явственно произнес: «Есть два типа людей на свете – пианино и пианисты».
Эту фразу когда-то сказал Бёрк, сидя рядом со мной в баре с оцинкованной крышей в Маванзе. Я потягивал теплое пиво, потому что электричество отключили и морозильник не работал, а он пил свой неизменный кофе, напиток, с которым, наверное, не расстанется до конца дней своих. Мы выполнили только часть задач по нашему первому контракту в Катанге, но уже потеряли многих своих людей и знали, что не досчитаемся еще стольких же, когда завершим операцию.
На улице постреливали, иногда доносилась минометная пальба, периодически строчил пулемет, вычищая снайперов из правительственных зданий на другой стороне площади. Рассматривая собственное отражение в пробитом пулями зеркале, я, в лихо заломленном берете, с пистолетом под мышкой, чувствовал себя как среди декораций очередного голливудского боевика.
Мне не исполнилось тогда еще двадцати лет, и все происходящее должно было бы выглядеть для меня романтично и увлекательно, как в старых фильмах Богарта. Но я испытывал совсем иные чувства. Меня угнетали смерть, жестокость и бесчеловечность происходящего.
Я уже дошел до предела нервного напряжения, вот-вот мог сорваться, и Бёрк, интуитивно уловив мое настроение, завел разговор. Его голос звучал доверительно и негромко. В те времена он обладал большой силой убеждения, или мне хотелось так думать. Во всяком случае, тогда я не чувствовал в нем никакой фальши и, выслушав его, был уверен, что мы выполняем священную, миссию спасения чернокожих братьев от последствий их собственной глупости. «Помни, Стаси, – сказал он в заключение, – есть два типа людей на свете: пианино и пианисты».
