— А Наташа?
Гриня усмехнулся.
— Наташа еще спит. Я у них — как там? — персона, э-э…
— Нон грата?
— Персона нон грата. Вы приятели на почве языкознания. Зайдешь?
— Я думал, она у тебя живет, — хмуро выдавил я. — Ей там так понравилось.
— Я что — дурак? — Гриня подмигнул мне. — Ей еще восемнадцати нет. По уголовному кодексу — малолетка.
— Конечно, — язвительно усмехнулся я. — Как бы чего не вышло, человек ты в футляре.
— Отсидишь с полгодика в тюрьме, поймешь, — возразил Гриня. — Идешь?
Я стал собираться.
— Позавтракаешь, господин в футляре?
— Уже, — обиженно отказался бывший труболет.
Я люблю степь. Степь и море. Открытый горизонт манит меня не своей таинственностью — что, мол, там, за ним? — а именно своей открытостью. Когда я поднимаюсь на вершину степного кургана или на капитанский мостик, душу охватывает сознание могучести и величия, к которому и ты причастен: хотя бы тем, что можешь ощущать и видеть его. От края и до края летят над головой облака, сизые волны ковыля или пенного моря уплывают вдаль, планета летит, дрожит и вибрирует под ногами — знай держись! Уставший орел или альбатрос опирается крыльями на прозрачный воздух, и кажется — висит на месте, но нет! Подхваченный неудержимым движением, и он мчится в будущее, и ему тоже неведомо: каково оно?
— А это что за чудо? — спросил Гриня, кивнув на булькающее озерцо грязи в стороне, и шагнул к нему.
— Пеклы. Люди так зовут. А вообще — грязевые вулканы. Говорят, один ученый-геолог хотел температуру измерить: подошел, градусник сунул да и провалился по пояс, его потихоньку и потянуло. Хорошо, чабан недалеко отару пас — услышал.
— Глубоко? — удивился Гриня.
— Около семи километров.
Гриня шутливо перебежал на другую сторону, за Наташу, и ухватился за полу ее синей рубашки-распашонки. Наташа засмеялась.
Она была в узких светлых брючках, в кедах и в зеленой косынке.
— Трусишка, — ласково сказала она.
— Он предпочитает побыть пять минут трусом, чем всю жизнь покойником, — съязвил я.
Гриня поправил рюкзак за плечами. Рюкзак был мой, но Наташа напихала туда кучу съестного и всяких безделиц: простыней, полотенчиков.
— Очень остроумно, — сказал Гриня. — Про покойника.
— Еще бы, — насмешливо согласился я. — Бернард Шоу.
Мимо нас нырками пролетел удод, сел на плешину бугорка, распушил свою корону, осмотрел нас и осуждающе забормотал:
— Ду-ду-ду…
Гриня хлопнул в ладоши, удод от ужаса подпрыгнул и помчался по воздуху. Гриня заложил в рот два пальца и свистнул вслед: удод нырнул в кусты боярышника, островком росшие по склону недалекого холмика.
