Двое русских гопников-дедов, судя по их речи прибывших на службу из забытых богом деревень, и один квадратный кавказец из такого же дремучего аула выстроили после отбоя десяток забитых, замученных духов и начали размеренно, со смаком и с нескрываемым садистским удовольствием издеваться над ними. Чувствовалось, что эта рутинная еженощная работа проходит по стандартному сценарию, к которому неутомимые массовики-затейники деды стараются приложить собственные веселые придумки. Немцу казалось, что он смотрит отвратительный извращенный и мерзкий сон. Вот только проснуться и избавиться от кошмара, сколько он себя ни щипал, не получалось. Вмешаться Немец не мог, ему оставалось только смотреть и испытывать боль и стыд за собственную трусость и бессилие, культивировать в себе ненависть к злу и готовить себя к будущей борьбе с ним.
Сцена меж тем для казармы разворачивалась бытовая, обыденная, и все сто человек, храпящие и посапывавшие вокруг Немца, очень удивились бы его неадекватной реакции. Ну подумаешь, духов били пряжками армейских ремней в тощие животы, проверяя пресс и как бы случайно иногда попадая ниже. Что с того, что их заставляли отжиматься до потери сознания, били табуретками в грудь, тренируя реакцию, заставляли есть с пола какую-то дрянь — Немец не мог разглядеть, что именно, так как его койка стояла довольно далеко. Но ведь не убивали же? Чего возмущаться, если все когда-то, когда были духами, проходили через это, тем более ведь все на пользу — физические упражнения, дисциплина! К тому же все духи когда-нибудь станут дедами, и им выпадет такая же замечательная возможность поучить молодых уму-разуму. Радуйся, Немец, что ты служишь в полку, где царит землячество, и спи спокойно.
Но Немец не мог уснуть, пока не кончилась эта пытка. Он не мог понять, откуда столько жестокости в сердцах этих трех злобных уродов, и не хотел мысленно ассоциировать себя с ними — слишком отвратительно. Точно так же он не мог и не хотел ставить себя на место несчастных забитых жертв в дурацком солдатском нижнем белье, замызганном кровью и мочой, с немым ужасом и рабским покорством в глазах. «Их же десять, а этих козлов трое, — недоумевал Немец, — почему они их терпят?»
Деды меж тем от физических упражнений перешли к разбору прошедшего дня, перечисляя все грехи провинившихся, опозоривших их, дедов, седины духов. Они ставили каждого из них по очереди на колени и выдавали в зависимости от степени вины разное количество щелбанов и фофанов по покорно склоненным стриженым головам. Особенно много перепало длинному москвичу, которого деды иначе как «чмо столичное» не называли. Видимо, дедушки переборщили, потому что несчастный москвич потерял последний разум от боли. Он инстинктивно, как раненое животное, добиваемое охотниками, вскочил с коленей и побежал к выходу, воя и держась длинными руками за голову. Немец видел, насколько он большой и сильный, и понимал, что москвич один запросто мог бы завалить своих ночных обидчиков. Но вместо этого он бежал к выходу из казармы, где стоял на тумбочке часовой с автоматом. Длинный, нелепый, как жираф, солдат добежал до тумбочки под улюлюканье и смех дедов, упал ничком на линолеум и горько заплакал. Вдоволь насмеявшиеся деды наконец решили, что на сегодня представления достаточно, и разрешили духам отбиться.
