Один из жандармских унтеров поспешно вышел вперед, держа наготове ножные кандалы. Брандт повернулся ко мне, побледнев, и сказал по-английски:
– Простите, полковник. Такое дело... Солдат должен выполнять приказ.
– Валяйте, – сказал я.
Опустившись на колени, унтер проворно защелкнул стальные кольца вокруг моих лодыжек и стянул их концы специальным ключом. Цепь между ними была фута два в длину, что позволяло более-менее сносно передвигаться.
– Куда теперь? – решительно спросил я.
Не сказав ни слова, Брандт двинулся вперед. Мы взобрались по каменным ступеням сбоку от блокгауза на нижнюю часть крепостного вала и прошли до самого его края. Однажды, лет так с тысячу назад, четырнадцатилетним мальчишкой я стоял здесь и смотрел, как мой отец выходил на лодке в море. Теперь на этом месте была береговая батарея, и в стенах бастиона зияли выбоины – видимо, после продолжительного обстрела острова с английских крейсеров.
Слышно было, как кто-то негромко напевает по-немецки протяжную грустную старую песню времен Первой мировой войны: «Аргоннский лес, Аргоннский лес, ты многим стал могилой». Мы взобрались на вторую приступку и немало удивили своим появлением шестнадцатилетнего паренька, лишь слегка похожего на солдата, который безмятежно отдыхал у склада боеприпасов, прислонив винтовку к стене.
Он вскочил и вытянулся; Брандт вздохнул и слегка потрепал его по голове, сказав:
– Как-нибудь на днях, Дюрст, мне придется повысить тебя в чине.
Этим он мне понравился, а ведь это кое-что значит, когда можешь так сказать о немецком полевом жандарме. Он отодвинул засов двери и отступил в сторону.
– Ну, полковник... – сказал он.
Я вошел внутрь, и дверь за мной захлопнулась. Внутри было довольно светло, благодаря старым орудийным бойницам. Много света, масса свежего морского воздуха – и промозглая сырость от дождевой влаги, сочащейся по скользким стенам. Когда я вошел, те, кто внутри, встали, словно ждали меня: Фитцджеральд, Грант, сержант Хаген и ефрейтор Уоллас. Стало быть, Стивенсу и Ловату не повезло, – а может, наоборот, повезло больше, чем другим.
– Господи Иисусе, это же полковник, – сказал Хаген.
Фитцджеральд не нашелся, что добавить к сказанному, и я, дружелюбно улыбнувшись, сказал ему:
– Что говорилось в ваших приказах? «Ни в коем случае не высаживаться на берег и не предпринимать никаких действий, могущих известить противника о вашем присутствии». Теперь вы довольны?
Будь у него оружие, он пристрелил бы меня. Но у него не было ничего, кроме вбитого накрепко аристократического чванства, не позволявшего препираться с людьми ниже себя по рождению. Он отошел в дальний угол и уселся.
