— В чем дело? — удивился Одуванчик, выслушав сомнения своего друга. — Ты спрашиваешь, почему ты ржавеешь, а Нурин кипит? Потому что он зарабатывает для своей семейки, а в семейке семь ожиревших дармоедов. Зарабатывает он много, но ему все мало, все мало. Вчера он, распустив слюни, доказывал, что в «Вестнике» купца Жевержеева король репортеров зарабатывал втрое больше, чем зарабатывает сейчас. Для него деньги — все. Месяц назад умер корректор Гальперин, с которым Нурин дружил пятнадцать лет. Типография попросила Нурина написать некролог со слезой. Как бы не так! Он притворился, что очень расстроен, соврал, что у него мигрень, и за некролог взялся Гаркуша. А в тот же день Нурин послал московским газетам несколько корреспонденций. Я сам видел, как он сдавал на почте спешные пакеты.
— Ты думаешь, мне не нужны деньги? Я хочу забрать маму с работы. Ей нужно отдохнуть, подлечить сердце. Мне надо приодеться. Хочу составить приличную библиотеку… И все-таки мне противно… понимаешь, противно писать канцелярские заметочки! Почему же это с удовольствием делает Нурин? Из-за денег, только из-за денег? Нет, не только. Ты слышал, как он сегодня сцепился с Пальминым, когда тот хотел зарезать заметку о выработке шезлонгов для пляжей? А когда Пальмин отправил в корзину беседу с очевидцем падения метеорита, Нурин ни одного слова не сказал.
— Ничего удивительного. О метеорите писалось сто раз, а шезлонги — это всем интересно. Одно название чего стоит!
— Значит, дело не только в рублевке, но и в том, чтобы дать интересную заметку. Ты противоречишь самому себе.
— Несчастный нытик, ты проработал в «Маяке» несколько дней и уже хочешь решить все мировые вопросы! Лучше пойдем на бульвар.
Под шум волн Одуванчик читал стихи о солнце, поскользнувшемся в крови заката, и прочую чепуху, а Степан думал о том, что из всех обитателей земного шара по-настоящему несчастен лишь репортер «Маяка» Степан Киреев.
В субботу следующей недели Пальмин сказал:
— Киреев, ты, кажется, хотел повидаться с редактором? Он приехал из района вчера вечером, я был у него дома. Оказывается, в районе он схватил испанку и пролежал четыре дня. Зайди к нему домой, только сделай это пораньше. Он еще чувствует себя неважно.
Степан легко нашел дом, где жил Наумов, — двухэтажный дом из светлого ракушечника в нагорной части города. Пожилая женщина, должно быть квартирная хозяйка, провела его по коридору в большую комнату, обставленную не плохо, но скудно, в которой не было ничего, что могло накапливать или выделять пыль, — ни одного половика, ковра, никакой мягкой мебели. Наумова он увидел не сразу — так ослепил его сноп света, падавший в широкую, открытую дверь на лощеный, блестящий паркет.
