— Дела плохи, скрывать нечего, Сергей Терентьевич… — сказал Евгений Иванович печально и ласково. — Вот когда я сегодня от Константина лопухинского в первый раз про Растащиху услыхал, я подумал, что, в сущности, ведь и вся Россия Растащиха…
— Правильно! Верно ваше слово! — сказал Сергей Терентьевич. — Посмотрите, у вас под городом винопольку выстроили — дворец в четыре этажа, чуть не за тридцать верст видно. А школы? Помню, незадолго до смерти Льва Николаевича был я у него в Ясной>{4}, так старик все по комнате бегал и ужасался, что народ в сутки два миллиона рублей пропивает… В сутки, в сутки! И в то же время народ разут, раздет, безграмотен — на дело денег нету… Или вот, помню, как в солдатах я служил — я в Петербурге солдатчину отбывал, в стрелках, — нагляделся я на тамошние роскошества. Одну гвардию возьмите: вся в золоте и в серебре, лошади тысячные, все огнем горит — сколько все это стоит? Как можно допускать это в соломенной, вшивой, неграмотной России? С какими думами пойдут из этих полков парни по своим поганеньким избенкам, полным тараканов да шелудивой детворы? И мало Зимнего дворца, еще дворцы постановили себе и в Царском, и в Петергофе, и в Ораниенбауме>{5}, и в Гатчине, в Крыму и везде — к чему это мотовство, этот разбой? Правильно, правильно говорите вы, что Растащиха…
И они шли пустынной дорогой, которая, выбежав с мертвой вырубки, змеилась теперь то крестьянскими хлебами — немудрящи они были, эти хлеба! — то небольшими перелесками, то чахлыми, кочковатыми, заболоченными покосами, и говорили, говорили на те тяжелые русские темы, о которых говорили миллионы русских людей, говорили без конца, говорили бесплодно, потому что никаких реальных результатов от этих неугасимых разговоров не было. Вокруг них радостно сияла мягким закатным сиянием разоренная, истощенная земля, в чистом небе таяли пушистые облачка, ласково манили в себя синие русские дали, а они безжалостно бередили раны душ своих и страдали, искренне, подлинно, глубоко, болели болями странной и несчастной земли своей…
Сергей Терентьевич был человеком далеко незаурядным — какою-то белою вороной в сером, бестолковом, крикливом вороньем стаде русского крестьянства. Когда он подрос, то по традиции древлей окшинской земли он решил: на земле биться не стоит — надо выходить в люди. На окшинском языке это значило переехать в город и поступить на какую-нибудь должность. Так он и сделал. И он был лакеем на волжском пароходе, и служил артельщиком в технической конторе, и был старшим дворником в огромном доме на Пречистенке, и был кондитером с лотка, и приказчиком в лесном деле и, парень хорошо грамотный — сам подучил-ся — и толковый, смотрел, запоминал, думал и в конце концов решил, что все это
