Он так устал и так был ко всему безразличен, что летел к последнему истерзанному аэродрому напрямую, не маневрируя, не уклоняясь от армад самолетов со звездами на крыльях.
Горит Берлин. Горит вся Германия. И не сегодня — так завтра он окажется не только без крыши над головой, но без фатерлянда, того идеала, ради которого он столько лет воевал, рискуя своей жизнью. Правда, вчера Геббельс, выступая по радио, уверял, что русские никогда Берлина не возьмут, что наступил решающий момент и «красные» скоро побегут обратно, что со смертью Рузвельта все изменится и Америка начнет войну с большевизмом. Но Карл теперь знал цену этим уверениям. Два года назад он еще верил, в сорок третьем начал сомневаться, а теперь… Куда и к чему привел фюрер их, немцев, — высшую расу, людей, призванных управлять другими народами?
И вот наступила расплата за все. Теперь — либо пистолет к виску, либо… «Дело чести умереть за фатерлянд!» Сколько их уже умерло — молодых оболваненных немцев? А нацистские бонзы не торопятся в гости к дьяволу, предпочитая драпануть в Аргентину или Бразилию.
Инстинкт самосохранения, видимо, все еще теплился в сознании Карла, и он заставил летчика отвернуть истребитель от столицы и обогнуть ее с Юга.
Бетонированную крестовину взлетных полос он увидел издали. Осмотрелся. Нет, аэродром не блокировали, не бомбили. Он казался пустым и безжизненным.
Но стоило «мессершмитту» приземлиться, как из железобетонного укрытия выскочили два авиамеханика и стали указывать путь в капонир, где под маскировочной сеткой стоял бензозаправщик.
Не успел Карл покинуть кабину, как у его самолета появился небезызвестный оберштурмбанфюрер СС Клаус Ягвиц. Тоном, не допускающим возражения, он потребовал доложить обстановку. Не результаты боевого вылета — они не интересовали эсэсовца, а обстановку — то, что видел фон Риттен с высоты полета. Карла даже не удивило появление оберштурмбанфюрера. Ягвиц был словно нечистый, который явился за его грешной душой, чтобы сопроводить в пекло.
— Что интересует штурмбанфюрера? — спросил он устало, снимая с головы шлемофон и вытирая подшлемником холодный пот. Руки его противно дрожали. Видимо, страх все же жил в нем, загнанный в глубину, расплющенный свалившейся на него тяжкой глыбой катастрофы рейха.
Ягвиц, казалось, не замечал, что полковник фон Риттен находится на грани полного морального опустошения, и заговорил с ним требовательным тоном.
— Сколько у вас в строю осталось экипажей и самолетов? — спросил он, словно летчик был его подчиненным.
