Хорошим примером последнего являются взаимоотношения с Троцким, человеком, который осмелился назвать Сталина «могильщиком революции» на собрании Политбюро в 1926 году. После того как этот агрессор был изгнан из партии, Сталин предложил программу быстрой и энергичной индустриализации Советского Союза. Но всего несколько лет назад именно Троцкий настаивал на «сверхиндустриализации» (53, 235; ср.: 292, 406). Таким же образом Сталин перенял враждебность Троцкого к кулакам и другим крестьянам и во время жестокой кампании по коллективизации 1929–1933 годах обращался с ними так, как Троцкому и не снилось. Уже в середине 1928 года Бухарин в узком кругу говорил о Сталине как о неотроцкисте (103, 285). В апреле 1929 года философ Ян Стэн назвал сталинскую промышленную и сельскохозяйственную политику «вторым исправленным и дополненным изданием троцкизма» (цит. по: 2,240).
Понятно, почему сам Троцкий был вне себя от подобной психологически-идеологической кражи: «Ни для кого не секрет, что в борьбе против сторонников правого крыла Сталин принял милостыню левой оппозиции. Он не внес ни единой новой мысли. Его интеллектуальная работа заключалась лишь в угрозах и повторах лозунгов и доводов оппозиции, естественно, демагогически искаженных. Он не только подбирал старые обноски оппозиции, но и, с целью не быть узнанным, отрывал лоскутья, не заботясь о том, чтобы сшить их вместе, придав им новую форму (подобные мелочи его не беспокоили), прикрывая ими свою наготу, когда в этом возникала необходимость. Однако нельзя сказать, что эти лохмотья, состряпанные из левого рукава, правого кармана, брючины — выкроенные по мерке кого-то другого, — можно было считать удовлетворительным покровом наготы лидера. И его сторонники не могли помочь ему, так как им приходилось точно следовать каждому шагу отца народов» (288, 398).
Используя ту же портновскую метафору, Ноув говорит о решении Сталина «украсть политические одежды троцкистской оппозиции» (222, 34). Как указывает Шапиро, «новый курс Сталина имел так много общих черт с тем, за что Троцкий, находясь в партии, так долго боролся, что тому не всегда было легко найти теоретическое обоснование для дальнейшей оппозиции Сталину» (250, 386; ср.: 76, 88 и далее). Конечно, только что процитированный отрывок из Троцкого скорее является поэтическим выражением гнева, чем примером «теоретической» аргументации.
Утверждать, что Сталин отождествлял себя с потенциально агрессивным Троцким, не значит одновременно предполагать, что Троцкий стал бы таким же разрушительным тираном, как Сталин, если бы он взял верх над последним. Сталин в своей деятельности в огромной степени превзошел «планы» Троцкого. Психологическое отождествление не обязательно ведет к историческому следованию. После победы Сталина над Троцким и его компанией будущее готовило Советскому Союзу огромные перемены.
