Очевидно, в пункте 3 содержится слишком большая доза субъективности с моей стороны. Однако мое впечатление таково, что в нем не более субъективности, чем я встретил в большинстве научных исследований по русской или советской истории.
Несмотря на проблемы с некоторыми из источников, все же существует много разнообразных достоверных источников. Их круг варьируется от записей родственников Сталина (Светлана Аллилуева, Анна Аллилуева) до мемуаров его политических соратников (Хрущев, Микоян); от материалов осведомленных бывших оперативных работников службы безопасности (Бармин, Кривицкий, Орлов) до сведений, полученных от переводчиков, работавших с Генсеком (Бирсе, Бережков, Лунги); от записей генералов Сталина (Болдин, Жуков, Мережков и пр.) до свидетельств западных дипломатов и глав государств, которые лично имели дело со Сталиным (Гарриман, Черчилль, Рузвельт, Гопкинс, Тэннер и пр.). Количество достоверных сведений очевидцев о Сталине действительно достаточно велико, и многие из них могут с успехом быть использованы для психоанализа.
Еще одно преимущество психоаналитика состоит в том, что Сталин был диктатором. Политические события в стране, вероятнее всего, служат отражением рассудка признанного диктатора, нежели интеллекта других политиков в стране. Это следует из самого определения диктатора, то есть политика, который сосредоточивает все управление страной в своих руках. Если, например, мы хотим объяснить с точки зрения психоанализа советскую внешнюю политику после 1929 года, можно смело держать пари, что ее содержание будет иметь большее отношение к рассудку Сталина, чем к рассудку, скажем, Карла Радека или даже Максима Литвинова. Положение именно Сталина позволяло ему (сознательно, бессознательно, часто непоследовательно) претворять в жизнь свои представления о внешней политике, в то время как другие политические деятели были ограничены определенными рамками.
Это вовсе не означает, что Сталин имел полный контроль после 1929 года. Например, есть некоторые свидетельства о том, что «Сталин периодически терял дееспособность из-за проблем со здоровьем в первую половину семи — восьми послевоенных лет» (234, 179–180). Можно также отметить, как это сделал Гетти (137), что многие события в смутное время массовых арестов и террора в 1937–1938 годах выходили за пределы контроля Сталина. Но даже Гетти признает, что на Сталине лежит «главная ответственность за события, имевшие место под его руководством» (137, 9, курсив мой. —Д. Р.-Л.). Это утверждение можно также сравнить с несколько более умеренным заявлением Конквеста: «Все, что происходило в те годы, в конечном итоге должно уходить корнями в особый менталитет Сталина и правящей сталинской группы, то есть в субъективную силу, воплощенную в политической линии партии, которая использовала различные политические механизмы, имевшиеся в ее распоряжении, для создания и упрочения радикально нового порядка, неприемлемого для всех остальных в стране» (106, 3, курсив мой. — Д. Р.-Л.}.
