Окончательно проснувшись, я вспомнил одну вещь. Я ненавидел Мерроу. Я ненавидел его вот уже три дня.
В прошлую субботу, едва взглянув на Дэфни, я заметил в ней какую-то перемену. Это выражалось не в ее словах или сознательных действиях - нет, тут было что-то иное: она словно сделала какое-то открытие и сейчас выглядела такой нежной, что, казалось, вместе с ее настроением, с тончайшей игрой ее сокровенных чувств менялся цвет ее лица и даже ее аромат. Я взбежал по скрипящим ступенькам дома в Бертлеке, где снял для нее комнату, и сердце у меня стучало, как при взлете. Я открыл дверь и встал на пороге. Дэфни с книгой в руках сидела у окна мансарды напротив двери, на деревянном стуле с прямой спинкой; она вздрогнула, выронила книгу, даже не заметив этого, и кинулась ко мне. Дэф, конечно, видела и мою поношенную кожаную куртку, и мои взъерошенные волосы и все же воскликнула:
- Ты мой красавчик!
Я знал, что это пустая болтовня, но промолчал.
Дэфни не бросилась в мои объятия, она никогда этого не делала; она остановилась передо мной и ждала.
- Любимая! - сказал я.
- Какое чудесное слово! - ответила она и чуточку подвинулась ко мне.
Однако я все же ощущал беспокойство. Может, между нами что-нибудь произошло, а я забыл? Смутное подозрение шевельнулось во мне. Что-то произошло с Дэфни. Да, да!
- Работаешь? - спросила она.
- Отпущен на день.
- Любимый, я так рада!
Но теперь уже нельзя было ничего поправить. Я стоял перед ней, как перед судьей, пытаясь разобрать долетавшие до меня сквозь шум в зале слова приговора. Ничего особенного, всего лишь намек на какую-то перемену. Во второй половине дня мы отправились в Лихтон на показательный матч в крикет; мы сидели на траве в тени, на краю спортивной площадки, и наблюдали, как мелькают на солнце игроки в белой форме, как отбивающий мяч негнущимися руками, словно деревенский возница кнутом, безостановочно крутит большое колесо своих подач; видели вокруг нас шумливых американских солдат, слышали голос комментатора, поясняющего все перипетии бесконечного спектакля. Позднее мы гуляли в деревне по узким улочкам, и Дэфни держала меня за руку. Черные кровли, влажные каменные стены, покосившиеся окна - такие маленькие, словно в Англии запрещалось дневному свету беспрепятственно проникать в обиталище человека; элегантный шотландский шрифт на вывеске "Понгрин и Нии, аптекари", сдобные булочки с изюмом в витрине пекарни, сильный запах навоза в конце Хай-стрит, где из дворов доносилось нестройное мычание скота, - все это было давно знакомо мне, все оставалось прежним, и тем не менее все изменилось в моих глазах и в моем сердце: что-то давило мне грудь, словно мешок с гравием, ибо что-то чуть-чуть сместилось в балансе наших отношений с Дэфни. Мы не сказали друг другу ни одного обидного слова, не разразилось никакой беды, и все же что-то случилось, какая-то перемена произошла. Я силился решить эту головоломку и в конце концов вспомнил, что в четверг вечером дежурил в штабе. Я вспомнил также, как мой командир и лучший друг Базз Мерроу, которому я сам сказал, что Дэфни после полудня возвратится из Кембриджа в Бертлек, вдруг загорелся желанием отправиться в офицерский клуб выпить кружечку паршивого пива этих лайми
