Но как прозрачен в этой тетради творческий путь сестры. Такая жадная на новшества формы в беспечальные свои годы, когда она по очереди влюблялась в разные поэтические школы, теперь она равнодушно хватает первые попавшиеся банальнейшие эпитеты, метафоры. Многословно, ритмически убого изливается душа. Так и кажется, что эти тысячекратно повторявшиеся «трепетная слеза», «строгое безмолвие вершин», «пламенное горе», заключают в себе и общие места переживаний и рассуждений. И только терпеливо вглядевшись в это скучное стихотворчество видишь, что это не так, что авторское чувство жизни необычно, порой парадоксально и что оно, по правде говоря, вовсе и не выражено в этих стихах, а кое-как небрежно втиснуто в них и притоптано всеми этими лирическими штампами.
Еще в первых, наивно-любовных стихах звучат у неё не совсем обычные мотивы. Не укоризна, не жалобы – она жалеет _е_г_о, не умеющего любить.
Не вы, а я люблю,
Не вы, а я богата.
Но – обману, но – разлюблю,
Чтоб боль блаженную утраты
Вам даровать…
Это лишь кажущаяся манерность – она в_п_р_а_в_д_у_ так чувствует: ей вправду боль реальней, и потому слаще обладания. Её отношение к жизни никогда не просто, не цельно, оно всегда точно затуманено. Сознание раздвоено, расщеплено. Вот сама она терзаема любовной обидой -
А душа моя спит наяву
И во сне
И ропщет эта душа.
Ты неверный избрала мне путь!
Не давай мне уснуть.
Как характерны для поэта символиста эти диалоги его со своей душой.
В борьбе между торжествующей жизнью и страданием Аделаида всегда на стороне страдания. Ей ревниво думается, что люди плохо горюют горе, не дают ему встать во всю мощь, ей бы укрыть его.
И всю ночь стеречь,
Чтобы горе от людей
Ночью хоть сберечь…
Подругу, бунтующую против страдания
– Твое горе – недотрога
… ерошится
Словно еж щетиной -
она шутливо увещевает:
… приручить бы
Эту тварь лесную,
Выманить из чащ дремучих,
Лаской приголубить,
Чтоб у ног твоих ложилась,
Чтобы шерсть, блестя, крутилась
Под твоей рукой…
Приманить, приручить страдание, наиграться с ним – это ли не мотив поэта Аделаиды Герцык?
Так горем – так же и со смертью. Её хрупкому, непрочному чувству жизни вторит столь же призрачное чувство смерти. Что это – смерть? Потеряв любимого, она мучится тем, что не находит образа, равного смерти, не умеет назвать её, что сама смерть – зыбка, неокончательна, что он недоумер, как она – недожила, недолюбила. Все неосуществленно, все зыблется, и ничему нет покоя. Полутона, четверти тока, шестнадцатые – как выразить их привычными округлыми размерами – не потому только, что она плохо владеет ими. Вернее, вовсе не владеет, у неё нет уха для них, нет руки для ковки их; ученически, рабски воспроизводит школьные образы. Нудные анапесты, которыми привычно изливаться женским песням, разлапый амфибрахий, а больше всего – тощий ямб. Но вот постепенно, нагнетаемые внутренним переживанием, ритмы ломаются, выпадают слога, недозвучав, гаснут концы строчек… Появляется «полусофическая строфа» или подобие её, такое характерное для неё в будущем -
