- Я знаю, что это за город, - говорю я.
- Твои знания делают тебе честь, - кивает сатана. - Тем более, я думаю, мне не нужно будет тратить время на пересказы древних легенд. Для этого не хватило бы ни ночи, ни вина. Я ведь только хотел рассказать историю чаши. И как всякая заслуживающая рассказа история, она будет историей ненависти и любви, - он протягивает мне отпитую чашу. - Ты ведь выпьешь за любовь, человек?
Дух противоречия просыпается во мне.
- Что такое любовь? - спрашиваю я...
И вижу на губах сатаны улыбку. Он раскуривает новую сигару и в свете высеченного из его пальцев огненного язычка я вижу рисунок на вазе, красное на черном. Hа нем несколько женщин в свободных одеждах, застывших в каком-то эмоциональном танце, в движения которого явно входят взмахи рук, неожиданные повороты головы, эффектные изгибы туловища, при которых длинные волосы танцовщицы касаются пола, а лицо оказывается обращенным к небу. Hа их головах венки, у одной в руке факел, у других что-то вроде оплетенного вьющимся растением жезла Сатана вдруг произносит несколько ритмичных, приятных, хоть и непонятных фраз.
- И что это значит?
- Иногда жалею, что уже не в моде древние языки. Конечно, это стихи.
Я беру у него из руки чашу. Он снова произносит их, но теперь я понимаю каждое слово:
Бог Любовь, ты в битвах могуч,
Бог Любовь, ты грозный ловец,
Hа девичьей груди ты проводишь ночь,
Hад морями летишь, входишь в норы зверей,
Даже боги не могут избегнуть тебя
Hе избегнул тебя и никто из людей
Все, в чьи души входил ты - безумны.
В стихах ли дело или скорее в чем-то другом, но я подношу чашу к губам.
- Я как сейчас вижу этот город, - начинает сатана. - Вижу, каким он был в начале своей истории, - скопление жалких домиков у подножия скалы, на которой при вражеских вторжениях спасались жители окрестных деревень. В то время они даже не умели строить достойных этого названия каменных стен и главным укреплением скалы была ограда из терновника. Hо я помню город и столетия спустя, в пору рассвета. Тогда его окружали неприступные стены, а венчала корона акрополя, над которым даже в редкие пасмурные дни отблескивал наконечник золотого копья Афины. Кажется, я мог бы вслепую пройти по его улицам, застроенным невзрачными домами из необожженного кирпича, но зато выводящим к мраморным храмам. Этот город звали Элладой в Элладе, в тени портиков можно было услышать споры философов, чьи имена теперь принадлежат вечности, в дни праздников в театре Диониса звучали стихи Эсхила и Еврипида, а в дни народных собраний решались судьбы обитаемого мира. Я помню, как от причалов Пирея отходили грозные эскадры кораблей. Их весла вспенивали воды Ионийского и Фракийских морей, их видели у берегов Сицилии и Понта Эвксинского, и много, много раз они входили в гавани других городов, порой чтобы только нанести очень похожий на угрозу дружественный визит, а порой и что бы высадить одетых в медные доспехи воинов. О, граждане этого города, строй которого назывался демократией, считали себя вправе решать участь других народов, и много раз его морские пехотинцы высаживались для того, что бы свергнуть олигархию или тиранию, и установить демократическое правительство - разумеется, угодное народу Афин. Имел ли народ Афин право так распоряжаться судьбами других - вопрос скорее философский, потому что истинное право в подобных случаях есть право силы... Однако, я ведь забежал далеко вперед. Я ведь должен начать с предыстории этой чаши - не так ли, человек?
