Ван Чех, наконец, мен отпустил, даже оттолкнул немного всторону и встал задумчиво напротив картины.
— Если под этим есть кеды, значит, в них обуты ступни, если есть ступни, значит есть ноги. Судя по размеру ног, они длинные и то, что выше ягодиц тоже длинное, — ван Чех сложил губы бантиком и прочистил горло, — Может, перестанете прикрываться этим, Виктор, выходите, я не люблю пряток.
— Примите у меня, она тяжелая.
— Ах, значит, это все-таки не приглашение на свадьбу. А я уже губу раскатал, если такое приглашение, какая же будет свадьба.
Мы с Виктором переглянулись. Я не удержалась и хихикнула.
— Что смеешься, Бри? И вообще, что стоите, как не родные, марш за стол. А что это вообще такое?
— Картина, — ответила я.
— Я вижу, что не блендер, — отозвался задумчиво ван Чех. — Я могу порвать бумагу?
— Зачем рвать? — удивился Виктор, — Бантик видите?
Он легким движением распустил полупрозрачный бант в уголке и бумага сама собой упала на пол. Последней упала легкая прозрачная лента.
Я охнула. Ван Чех был, как живой, изображен в шапочке, в белом халате, воторот которого был расписан будто бы углем. Особенно пронзительны были голубые его глаза, они как будто горели холодным пламенем. В руках доктора сидела куница, вид у нее был воинственный, но глаза водянисто-голубые были спокойны и мудры. За спиной доктора я заметила едва различимые руины цирка в серо-зеленых разводах.
— А я-то боялся, что это опять треугольники, — ошелмленно промямлил ван Чех.
— Оказывается и вас можно чем-то поразить, — заметила я.
— Ты почему еще стоишь? — брезгливо отозвался доктор, — Чтобы вы знали, леди, основа нашей профессии… нет, сама соль жизни в том, чтобы уметь удивляться. Но на этот раз я в шоке. Нет, Виктор, я положительно в шоке. Спасибо. Большое спасибо. Я повешу его здесь в кабинете. Дома для него нет места, и потом я там почти не бываю. Я как-то молод здесь, и излишне суров, вам не кажется?
— Я специально поменял глаза ваши с куницей местами, — скромно отозвался Виктор.
— Ах, вот оно что, — погладил бородку ван Чех.
Он перетащил картину к стене и прислонил. Подошел к столу рухнул в кресло и достал коньяку.
— Вы все так же пьете коньяк, — неудержалась я.
— Не все так же, а гораздо больше, — педантично заметил доктор.
— Как ваши дела?
— О, неужели за год это первый раз, когда ты все-таки удосужилась спросить как дела у бедного несчастного доктора ван Чеха? — беззлобно передразнил он.
— Такого уж и несчастного? — прищурилась я и тут только заметила, что Вальдемар Октео ван Чех переменился. Лоску в нем поубавилось, прибавились мелкие порщинки у губ и обозначились мешки под глазами, которых у доктора не бывало никогда, даже если он не высыпался. Он не постарел, он стал грустнее. Хотя голубые глаза лучились шутками и мудростью, и спокойствием по-прежнему.
