.
Позднее, в августе 1945 г., архимандрит Иоанн так комментировал сам факт появления и текст своей статьи: «Мне казалось, что мои слова должны ободрить и укрепить те русские сердца, которые впали в это время „в уныние и недоумение“ (Лк. 21: 25), устрашенные огромной, движущейся на русский народ лавиной Германии, ставившей себе целью порабощение народов… Более чем кто-либо, мы видели дух тогдашней Германии и менее кого-либо могли желать военно-политической победы языческой идеологии нацизма в своем собственном доме. Его окончательная победа казалась невозможной именно в силу совершенно утопически им поставленных целей: истребление христианства и в Германии, и в мире… Ничего прогерманского она [статья] не имела и говорила только о том, что „взятие немцами оружия“, по пророчеству о. Аристоклия, есть начало духовного спасения России… Это ободряющее пророчество я и привел в статье своей, отнюдь не предполагая, конечно, что честь возвышения русского духа будет принадлежать германским штыкам… Но немецкий народ все же был призван Промыслом стать хирургом, вернее хирургическим ножом для русского народа, ножом, взрезающим гнойную пленку на глазах русской души… Немцы в отношении русского народа должны были исполнить именно то дело, какое царь Вавилонский Навуходоносор получил от Бога власть исполнить в отношении Израиля. Он стал фактором промыслительного очищения и возвышения израильского народа»[462].
Горячее стремление русской эмиграции вернуться на Родину и участвовать в ее возрождении, в том числе и религиозном (о чем архим. Иоанн писал 14 июля 1941 г. митр. Евлогию в Париж), осталось неосуществленным. Еще до начала войны — 18 июня 1941 г. — начальник гестапо Мюллер разослал во все отделения государственной полиции указ о препятствовании самовольному возвращению эмигрантов — выходцев с великорусской территории из рейха на Восток. За неразрешенное оставление рабочего места и места проживания предусматривался арест[463]. Лишь отдельным эмигрантам удалось попасть в Россию, и то главным образом в качестве переводчиков, призванных на службу в вермахт. Об одном из немногих таких случаев, в частности, сообщала в своем письме архим. Иоанну от 26 сентября 1941 г. Н. Нольде, муж которой, священник М. Лесинг-Масальский, исполнял обязанности переводчика и в то же время крестил в районе Смоленска 60 детей[464].
Сразу же после начала войны против СССР местные власти, нередко видевшие теперь во всех русских врагов, начали ущемлять и церковную деятельность. Глазами одной свидетельницы ситуация в Лейпциге выглядела так: «В 1941 г. эмигрантам было отказано в доме искусства (т. е. „клубе русской эмиграции“), а также в собраниях любого рода. Богослужения продолжались, но среди посетителей неизменно присутствовал представитель гестапо в штатском или в униформе. Я сразу же начала получать повестки в отделение гестапо, где меня снова и снова допрашивали о том, кто (именно) относится к этой церкви… Меня ругали за то, что я, будучи „немецкой девчонкой“, до такой степени забылась, что помогаю врагу, и к тому же обручилась с украинцем… Я уже много лет исполняла обязанности звонарки, и вдруг, во время очередного бесконечного допроса, меня обвинили в том, что я обслуживаю радиостанцию в колокольне… Обыски у меня дома и в церкви ни к чему не привели. А искали у меня большевистскую литературу или приходские списки»
