По пути нас сопровождали несколько разнокалиберных и разнопородных собак, а из-за какого-то забора – мы даже отшатнулись – грянул свирепый лай двух цепных псов, что бросались и бросались на забор, и рычали, и бесновались нам вслед.
– Не бойтесь, они на привязи, – сказала игуменья. – Что поделаешь, как-то же надо нам охраняться. Одни женщины здесь... страшно.
– А у вас нет охраны? – спросила я.
– Нашу могучую охрану вы видели на воротах. Она остановилась и, тяжело дыша, поправила апостольник.
– Вот, поглядите-ка... Они строят свои дома прямо под нашими стенами, надвинулись отовсюду, как рать окаянная. А во время интифады перемахивали через забор, влезали на колокольню и вывешивали свои зеленые флаги.
– Как! – ахнула я. – А полиция-то, полиция?! Она горько усмехнулась:
– Да что вы... полиция не любит сюда соваться. Здесь же мусульман – море, океан бездонный. А что полиция...
Вышли к небольшому кладбищу, уходившему вниз по склону горы. Могил на нем, впрочем, было уже множество: православная женская община монастыря отмечала в этом году столетие.
От кладбища поднимались две монахини. Одна пожилая, другая совсем молоденькая, высокая и прямая, с лицом, какие называют «светлыми»: большой круглый лоб и глубокие серые глаза. Подошли, приложились к руке игуменьи и дальше направились.
– Мать и дочь, – когда они нас миновали, обронила вполголоса игуменья, – из Одессы...
Я алчно подумала – вот с этими, с этими мне бы чуток посидеть, поговорить! Ведь не просто так уходят в монахини сразу и мать и дочь, не просто...
И Матушка, словно услышала мои мысли, добавила:
– Трагическая история, не дай Господи никому, даже выговорить не смогу...
Прошли большой и, видимо, очень старой оливковой рощей: не ископаемые чудовища Гефсиманского сада, но все же кряжистые могучие дерева.
– А вот эти рощи, – спросила я игуменью, – оливковая и та, сосновая, – тоже посажены при архимандрите Антонине?
Меня завораживала личность этого человека, и пока гуляли, я все думала о нем и представляла каменистое темя этой горы каких-нибудь полтораста лет назад.
– При нем, – подтвердила Матушка. – Он ведь и придумал засадить участок, чтобы укрепиться тут. Понимаете, турецкое право такое витиеватое: земля могла принадлежать одному, а деревья на ней – другому владельцу. Но если первый решал землю продать, то по закону право ее купить отдано было тому, кто ее засадил.
– Ох, витиевато, – согласилась я.
– Господь его надоумил, – продолжала игуменья. – Как стали деревья сажать, так и наткнулись на мозаики и гробницы... Тогда сразу присыпали землей, а когда дело было улажено честь по чести и фирман получен, тут уж архимандрит занялся настоящими раскопками. Здесь ведь до того были византийские, армянские церкви, большой некрополь был... Вот увидите, какая у меня в зале игуменского дома дивная по полу византийская мозаика с греческими буквами, века шестого, не позже.
