«Господи, Боже мой! Не надо. Прошу вас, не надо», – хотел сказать он, но какое-то блаженство и глухота снова пресекли его мысли.
– Воды! Быстро!
– Он мертв!
– Я сказал – воды!
Тени расступились, теперь он ничего не помнил и ничего не болело. «Это деревья! Вот и лишайники, а там черепаха. Вон серна. Я в лесу! – как будто утешал он самого себя. – Откуда слышен собачий лай? Кто это травит собаками серну! Бред, опять проклятый тиф! Нет, это не тиф. Я в реке. Холодно, ужасно холодно! Лодка перевернулась, но не тонет. Откуда это в реке малина!» – посмотрел он на свои окровавленные пальцы.
– Спускай собак!
– Топчи его!
На его грудь будто гора навалилась, горло сдавило петлей, он напрягся, чтобы вдохнуть воздух, но со всех сторон слышал только лай. Он ничего не смог сказать, а может, и говорил, но они его не услышали. Почему-то ему привиделись только что убитая овца и волчья морда над ее шеей. Копыта овцы были задраны вверх, а из ноздрей капало молоко. Сам собой раскрылся ее живот, он был полон васильков. Через шерсть извиваясь ползла змея. У волка выросли мягкие крылья, покрытые множеством пятен, а его челюсти уменьшились. Из васильков вылетел пестрый рой бабочек. И волк было хотел полететь за ними, не выпуская овцу, но его крылья вдруг высохли и отвалились, как листья. Потом исчезло все: и давящая тяжесть, и лай, и борьба за глоток воздуха. Он тонул, тонул, исчезал с удивительной легкостью, без веса, тонул в море света, в бесчисленных искрах всех цветов и оттенков. Он подумал: я умираю. И обрадовался легкости и красоте смерти, но и это чувство тут же исчезло…
* * *
– Кто это сказал, мать его за ногу, что тринадцать – несчастливое число? Для меня оно такое счастливое, что счастливей и быть не может!
Учащенно дыша, он мигал глазами, но не слышал и не видел того, кто это говорил. Не видел и того, что лежит на кровати, что брюки с него сорваны, крестьянский кожух распахнут, а рубашка и нижняя сорочка задраны до самой шеи. Не видел он и того, что привязан к кровати веревкой, с руками, прижатыми по бокам вдоль тела. Все его тело, кроме живота, было перетянуто веревкой, так что поворачивать он мог только голову. Правда, она уже не была похожа на его голову – бесформенная, окровавленная масса, вся в ранах. От воды, которой его поливали, чтобы вернуть в чувство, волосы стали еще кудрявее, а следы крови растеклись по всему телу и по одежде. Кровь до сих пор еще сочилась из рассеченного уха, из бровей, из щек с содранной кожей, из разбитого носа и правого плеча, которое ему разодрало осколком бутылки, пока его волокли по полу. Ткани уже начали отекать, и левый глаз теперь почти полностью был закрыт. Распухшие губы скрывали раздробленные и сломанные зубы. Однако он не видел ничего этого, не чувствовал боли и не понимал, отчего вдруг слюна, которую он глотает, стала соленой.
