«Очень понимаю и чувствую состояние души твоей, хотя самому благодаря судьбе, не удалось испытать. Я потому благодарю, что это пламя бы меня превратило в прах в одно мгновенье. Я бы не нашел в себе в прошедшем наслаждения; я силился бы превратить это в настоящее и был бы сам жертвою этого усилия. И потому-то, к спасенью моему, у меня есть твердая воля, два раза отводившая меня от желания заглянуть в пропасть. Ты счастливец, тебе удел вкусить первое благо в свете — любовь; а я… Но мы, кажется, своротили на байронизм». (1832 год, 20 декабря.)
Одиночество, целомудренная жизнь толкают его в семью, к матери. Ей и сестрам отдает он запасы нежности, любви, поверяет свои думы.
Успех «Вечеров» сильно ободрил Гоголя. Он делается решительнее и самоувереннее. Порою он даже заносчив. Он выговаривает матери:
«Вы очень мало знаете приличия, маменька, или лучше сказать, и знаете приличия, но не знаете моих отношений в свете. Вы все еще, кажется, привыкли почитать меня за нищего, для которого всякий человек с небольшим имением и знакомством может наделать кучу добра. Прошу вас об этом не беспокоится. Путь я имею гораздо прямее и признаюсь, не знаю такого добра, которое бы мог мне сделать человек».
И здоровьем Гоголь заметно окреп. Он часто шутит и балагурит, увлекается природой.
«Я в полном удовольствии, — пишет он Дмитриеву. — Может быть, нет в мире другого, влюбленного с таким исступлением в природу, как я. Я боюсь выпустить ее на минуту, ловлю все движения ее, и чем далее, тем более открываю в ней неуловимых прелестей». (1832 год, 23 сентября.)
Мысль его иногда поражает блеском и остротой, но по временам он опять продолжает жаловаться.
«Сам не знаю, отчего, удивительно равнодушен ко всему. Всему этому, я думаю, причина — болезненное мое состояние», — признается он Погодину, будучи в Васильевке.
По возвращении в столицу, куда Гоголь взял и сестер, он сообщает тому же Погодину, что творческая сила его не посещает. К тому же зимовать приходится в холодной квартире, холод лишает его работоспособности.
О своих «Вечерах» в последующем 1833 году Гоголь отзывается уже пренебрежительно:
«Чорт с ними! Я не издаю их… Да обрекутся они неизвестности, пока что-нибудь увесистое, великое, художественное не изыдет из меня. Но я стою в бездействии, в неподвижности. Мелкого не хочется, великое не выдумывается. Одним словом, умственный запор. Пожалейте обо мне и пожелайте мне». (К. М. Погодину, 1833 год, 1 февраля.)
