Мечты, ночные видения обнаружили свое ничтожество. Светлый взор Ганца блещет веселием, сердце вкушает наслаждения с Луизой. Дьявол тоски, скитальчества посрамлен. Не все, однако, тут благополучно:
И вас, коварные мечты,
Боготворить уж он не станет,
Земной поклонник красоты.
Но что ж опять его туманит?
(Как непонятен человек!)
Прощаясь сними он навек,
Как бы по старом друге верном,
Грустит в забвении усердном.
Обнаруживается, что коварные мечты и ночные видения все еще манят к себе, несмотря на свое крушение.
В «Ганце» — два мира, причем и тот и другой существуют независимо друг от друга, не сливаясь и не соприкасаясь. Отметим еще, что Гоголь созерцает жизнь как бы в некоем отдалении, со стороны, не ощущая ее в подробностях. Отсюда, очевидно, и посредственность «Ганца».
Начало было не из удачных. «Идиллия» успеха не имела. «Северная Пчела», отметив, что у сочинителя заметно воображение и способность писать хорошие стихи, заявила: что в «Ганце» иного несообразностей, «картины часто чудовищны» и «свет ничего бы не потерял, когда сия первая попытка юного таланта залежалась бы под спудом». «Московский телеграф» отозвался об идиллии тоже совершенно пренебрежительно. Гоголь поспешно отобрал в книжных лавках «Ганца», сжег книгу, в чем ему помогал его слуга. До конца своих дней, даже от самых близких Гоголь скрывал, что он является автором идиллии.
В августе 1829 года Гоголь неожиданно уезжает за границу в Любек при странных обстоятельствах. От матери он получил деньги для внесения в опекунский совет, но в совет он их не внес, а отправился путешествовать; матери же в объяснение своего поступка описал романтическую историю.
«Кто бы мог ожидать от меня подобной слабости?» — оправдывался он перед ней. «Но я видел е… Нет, не назову ее, она слишком высока для всякого, не только для меня. Я бы назвал ее ангелом, но это выражение — не кстати для нее. Это божество, но облаченное слегка в человеческие страсти. — Лицо, которого поразительное блистание в одно мгновение печатлеется в сердце; глаза, быстро пронизывающие душу; но их сияния, жгучего, проходящего насквозь всего, не вынесет ни один из человеко… Адская тоска, с возможными муками, кипела в груди моей. О, какое жестокое состояние!.. Мне кажется, если грешникам уготован ад, то он не так мучителен… С ужасом осмотрелся и разглядел я свое ужасное состояние… Я увидел, что мне нужно бежать от самого себя, если я хотел сохранить жизнь, водворить хотя тень покоя в истерзанную душу…» (1829 год, 24 июля.)
