Борис Долгин: Кажется, что все-таки реальная картина происходившего у нас в последние десятилетия была несколько сложнее, чем вы описали.
Эпплбаум: Да, но вы дали мне только 40 минут.
Долгин: Да, конечно. Я не имею в виду, что нет каких-то подробностей, но все содержательно сложнее. Дело в том, что в конце 80-х — в 90-ые гг. и вплоть до недавнего времени сначала в Советском Союзе, потом в России работала специальная комиссия по реабилитации жертв политических репрессий. Сначала это была еще комиссия ЦК, результаты ее работы печатались в центральной прессе, объявлялись по телевизору, полностью публиковались в новом тогда журнале «Известия ЦК КПСС». Потом, уже в постсоветской России, это была комиссия при президенте, возглавлявшаяся человеком, который руководил еще партийной комиссией — Александром Яковлевым. Это была чуть более периферийная комиссия, информацию о которой найти можно было, но нужно было специально искать. Кроме того, действительно, на рубеже 80-90-х гг. возникло довольно массовое, во всяком случае в среде интеллигенции, движение за создание мемориала — в смысле, памятника жертвам репрессий, тогда и возникло упоминавшееся вами общество «Мемориал».
В какой-то момент, повторю, это было достаточно заметным общественным феноменом. А потом начало происходить что-то другое.
С крахом Советского Союза, я позволю себе не согласиться, сохранился далеко не весь антураж. У нас исчезла Коммунистическая Партия Советского Союза — все-таки «ведущая и направляющая сила» советского общества. У нас кое-что изменилось, и возник вопрос — а что делать дальше? Еженедельных политинформации в школах нет, идеологической «накачки» в других формах тоже нет. Противостоять как будто нечему. Перед либеральной интеллигенцией возникла проблема. С одной стороны, нужно бы рассказывать людям, что происходит, что происходило, нужно объяснять, почему произошло то, что произошло. С другой стороны, нет желания заменять собой старый идеологический аппарат, нет желания возрождать советскую идеологическую машину, но только со знаком «минус». Так возникла некоторая идеологическая дыра, частичным следствием которой явилось то, что даже в 90-ые гг., когда разговоры о репрессиях шли, их постепенно перестали слушать — их сначала перестали слушать, а потом они почти перестали вестись. Почему, на ваш взгляд, так произошло?
Эпплбаум: Это вопрос скорее для вас и для других слушателей. Но, как я сказала во время доклада, есть разные причины. Причины, что жизнь стала труднее и сложнее, людям не хватает времени. Также некоторые считают, что если они свяжутся с этим разговором, то возникнут экономические проблемы: «У нас сейчас такие проблемы именно из-за этого. Не надо было об этом говорить, потому что ничего хорошего из этого не вышло и не выйдет». Но сейчас есть новая власть, группа людей, не только из Коммунистической партии, но те, кто работал в КГБ. Они, конечно, не работали в концлагерях, но они также были с этим связаны, они не заинтересованы в разговорах об этом. Они хотят сейчас показать себя как реформаторы, как новые люди, для них это было бы нечто стыдным. Мне кажется, что это не моя задача — объяснять вам, почему здесь что-то произошло. Мне интересно ваше мнение на эту тему.
