или просто играл мелодраму? В каком мы сейчас положении?
— Ну, как тут скажешь, душенька! Думаю, сотня-другая у нас осталась. Достаточно, чтобы продержаться, пока ты не выйдешь замуж. А потом — это уже неважно. — Дядя Крис щелчком сбил пылинку с рукава. Невольно Джилл подумалось, что жест этот — символ его отношения к жизни. Столь же беспечно и легко сощелкивает он и жизненные проблемы. — Обо мне, дорогая, беспокоиться не надо. Со мной все будет хорошо. Я и прежде прокладывал себе дорогу в жизни. Отправлюсь в Америку, попытаю удачи. Ты не представляешь себе, сколько вариантов там возникает! Ей-богу, что касается меня, лучшего просто и быть не могло. Обленился до невозможности. Самому противно. Поживи я такой жизнью еще годика два и, черт подери, я просто впал бы в старческий маразм. Решительно, у меня случилось бы ожирение мозга! Да-да.
Джилл, свалившись на тахту, хохотала до слез. Пусть дядя Крис и виноват в этом несчастье, но, безусловно, он помогает его вынести. Какого бы ни заслуживал он порицания с точки зрения строгой морали, вину свою загладить он умеет. Да, он разрушил ее жизнь, зато помогает улыбаться на ее руинах.
— Дядя Крис, ты читал «Кандида»?
— «Кандида»? Нет. — Дядя Крис помотал головой. Он читал запоем разве только спортивную прессу.
— Это роман Вольтера. Там есть такой доктор Панглосс, и он считает — все к лучшему в этом лучшем из миров.
Дядю Криса кольнула неловкость. Ему пришло в голову, что, пожалуй, чересчур живой темперамент подвел его, и он невольно занял слишком восторженную позицию. Подергав себя за ус, он снова настроился на минорный лад.
— Ты только не подумай, будто я не понимаю, что натворил. Я очень виню себя, — прочувствованно проговорил он, сощелкивая еще одну пылинку. — Очень и очень. Твоей матери ни в коем случае не следовало назначать меня опекуном. Она всегда верила в меня, и вот как я отплатил ей. — Он высморкался, маскируя чувства, не подобающие мужчине. — Не гожусь я для такой роли. Нет! Смотри, Джилл, никогда не соглашайся на опекунство! Просто чертовщина какая-то творится, когда хранишь чужие деньги. Сколько ни тверди себе, что чужие, а все равно так и чудится, будто твои собственные. Все равно кажется — можешь делать с ними, что угодно. Лежат себе и кричат: «Потрать нас! Потрать!» Ну, ты и черпаешь понемножечку, пока вдруг — бац! — а черпать-то больше и нечего! Осталось лишь далекое шуршание, лишь призраки утраченных купюр. Вот так все было и со мной. Как-то само катилось. Я едва осознавал, что происходит. Сегодня — чуточку, завтра — капельку… Словно снег, тающий на вершине горы. И однажды утром — все исчезло! — Дядя Крис подчеркнул слова жестом. — Я сделал, что смог. Когда обнаружил, что осталось всего несколько сотен, то рискнул ради тебя. Сплошные чувства и ни капли разума! Вот тебе весь Кристофер Сэлби! Один тип в клубе, болван какой-то — забыл уж, как его зовут, — шепнул мне: «Объединенные краски». А-а, Монро, вот как его зовут! Джимми Монро. Болтал о великом будущем британских красок, когда Германия сошла с дорожки… ну, короче говоря, послушался я его совета. Купил, черт возьми! А сегодня утром эти краски полыхнули синим пламенем. Вот тебе и вся история!
