Поведав душещипательную историю о сломавшемся неподалёку рыдване и панической боязни темноты, я скромно попросилась хотя бы позвонить в службу вызова такси. Отказать он не посмел, к тому же я действительно выглядела жалко — мокрая, как мышь, с осунувшимся лицом и мешками под глазами, продрогшая, вся в пупырышку и с дробным цокотом зубов. Посмотрела б я на других, отмахавших крыльями полстраны под проливным дождём на высоте в несколько тысяч метров, в добавок чуть не столкнувшаяся с пассажирским авиалайнером и поломавшая ноготь!
— Может, вам хотя бы чаю выпить? — глядя на мои вполне естественные безуспешные попытки набрать номер наконец сжалился заносчивый художник.
— Спасибо, я в прошлый раз обпилась, — буркнула я, втайне радуясь, что план удался. Силы хаоса, на какие только жертвы не пойдёшь, лишь бы выполнить задание! Особенно такое строптивое.
— Сами грешны, — невозмутимо заметил Богдан. — Я не привык к общению с людьми, особенно с такими беспринципными. Не удивительно, что вы ошеломили меня своей бестактностью.
— То есть, я ещё и виновата? — аж не поверила я.
Художник насупился. Я тоже скрестила руки.
В своей богатой на события и года жизни я встречала немало упёртых типов, но не один из них не интриговал меня своим необычным поведением и отношением, как этот. Впрочем, вру: был ещё один, точно такой же заносчивый и высокомерный, не утруждающий себя прогибаниями под мою светлость. Он давно исчез, предпочитая развоплощение постыдному существованию в демонском обличье и я уже стала забывать, как он трепал мне начальственные нервы. И вот гляди ж ты, нашёлся его достойный преемник.
— Ладно, мы оба не правы, — наконец спустя пять минут натянутой тишины сдался бумагомаратель.
Я презрительно выгнула бровь, и плотней переплела на груди руки. Этот вариант меня тоже не устраивал. К тому же во всём теле поселилось неприятное свербящее ощущение, словно чей-то светлый укоризненный взгляд неодобрительно взирал на моё самоуправство, а это тоже не прибавило мне настроения.
— Хорошо, сдаюсь, — не выдержал Богдан и в знак капитуляции поднял обе руки, выпачканные масляной краской и резко смердящие растворителем. — Я дурак и идиот, не оценил вашего сиятельного внимания и обворожительных глаз, столь удивлённо шарящих по моей фигуре. Каюсь, каюсь. Мне припасть к вашим стопам и целовать пол, по которому ступала ваша очаровательная ножка или достаточно и этого?
Я не сдержалась и рассмеялась. Он тоже как-то слишком хитро сузил неожиданно глубокие глаза. На мгновение мне показалось, что в них мечется что-то… слишком грустное что ли, что-то, что обычно прячут за завесой самоиронии или циничности — ненависть к убогому телу, безответную страсть, жалость или злость. Но искорки мелькнули и погасли, а вдаваться в душевные муки человека я не собиралась — этого ещё не хватало: колупаться в их грязном белье, словно ты какой-то презренный золотарь!
