На следующее утро, едва я проснулся, как пришел ко мне священник:
— Вы изволили приехать на место учителя… Вы будете русский?..
— Русский…
— Не католик?..
— Нет…
— А ваш чин и звание?..
Я сказал ему чин свой, и мы уселись и стали говорить. В разговоре ясно проглядывало любопытство со стороны батюшки. Ему непременно хотелось узнать, для чего я приехал и как я буду учить…
— А закону божию вы тоже будете преподавать?..
— Буду.
— Так-с… Затем прощайте… Когда к нам зайдете?
Когда я пришел в училище (плохая комната с сломанными скамейками и столами), мальчики встали. Их было человек двенадцать. Они глядели на меня испуганными глазами… На шкафу лежали розги. Я их взял и выкинул за дверь. Кто-то фыркнул… Однако мое действие произвело некоторый эффект…
— Как тебя звать? — спросил я одного.
— Матвей Ко-ло-сов… — задрожал мальчуган.
— Что, тебя били, видно, прежде?..
— Хлы-с-та-ли…
— Ну, братцы… Сегодня не будем учиться… Завтра приходите…
Я посмотрел, когда ушли дети, училищную библиотеку. Ни одной сколько-нибудь дельной книги.
Я пришел домой, разобрал свои книги и приготовился нести их завтра детям. За обедом старуха на меня косилась и всё спрашивала, к чему я сюда приехал, что мне была за охота из Питера ехать именно в Чеярково, и т. п.
После обеда (это значит в двенадцать часов, — хозяева мои обедали в одиннадцать), приехал хозяин… Он ездил куда-то по торговым делам и вернулся полупьяный…
Это был плечистый, рослый мужик с лисьими, плутоватыми глазами, одетый по-купецкому. Его история не безынтересна. Он был богат; торговал в Питере мясом, но прокутился, запил, спустил всё и теперь срывает злость на семье, и преимущественно на старшем сыне, которого он винит за то, что сын его «будто бы разорил». Из себя такой манерчатый, знающий марсалу и шипучку, он, видимо, рисовался передо мной…
— Теперь я говорю, что мне тысяча — тьфу… Десятками тысяч ворочали… Знаем обхождение… Знаем-с… Вы вот учитель, ну и учите хорошенько… А рюмочку хотите?..
— Нет, не пью!..
— Что вы… Виданное ли дело… Одну… Одначе вы всё-таки нет… А я пью… И много пью… Пытому мне тьфу деньги… Вот они… — И он мне чуть не под нос ткнул пачку засаленных ассигнаций, и ушел в кабак.
К вечеру он возвратился; стал кричать, ругаться и хватил в темноте ребенка. Поднялся плач, вой… Я вошел со свечой и увидел испуганные, тупые лица старухи бабушки и невесток, плачущих и испуганных ребяток и самого старика, еле стоявшего на ногах посередь избы.
