— Непостижимо, — продолжал хозяин, — что у нас в провинции делается! Вовсе не понимают, что не такие нынче времена, чтобы можно треснуть в зубы лакашу. Ведь если ты его треснешь, — шёпотом добавил нарядкинский помещик, — то и он тебя может треснуть… та́к ведь?..
И господин Поспелов прямо уставился на меня.
Представьте себе коренастого, толстого, коротенького человека лет сорока, коротко выстриженного, с кавалерийскими усами, румяного и с парой черных больших глаз, глядевших на меня чрезвычайно добродушно. Казалось, всё, начиная от полных румяных щек до неуклюжего сапога нарядкинского барина, говорило, что ему до прогресса собственно никакого дела нет, а что он мелет вздор гостю скуки ради.
— Ведь если он был прежде раб, то в настоящее время он совершенно свободный гражданин… Верно-с?.. Равенство!! Не понимают у нас этого великого слова… Я вам ужо расскажу много интересного, а теперь милости прошу в диванную. Это я ногу на охоте повредил, — на ходу продолжал словоохотливый барин. — На дерево наскакал; от этого и не мог к вам первый приехать. А то бы непременно. Я человек простой и — прямо скажу — человек гуманный. У меня этого нет, как у других. Крестьяне меня любят, и я надеюсь, вам меня описывать нечего будет. Я еще и в «военной» бывши, не любил розог. Ну, конечно, иной раз по обязанности, и то неприятно. А сознайтесь-ка, батюшка, вы сюда для описания приехали? а-а?.. Так, что ли?
— Вовсе нет. Просто приехал на место учителя.
— Ха, ха, ха! шалите! Мы понимаем… Для статистики?
— Нет.
— Голубчик Константин Михайлович, откройтесь… Никому не скажу. Ведь для статистики? Что же, это я понимаю.
— Да нет же… Для учительства.
— Хм, секрет! Экий вы какой!.. А я бы никому ни полслова.
Мы вошли в диванную, где сидели дама и маленький сопляк, выглядывавший в минуту моего приезда в переднюю. Господин Поспелов поспешил меня представить:
— Рекомендую: жена, сын. Ваня, кто лучше, — обратился хозяин к сыну, мальчику лет двенадцати, — чиновник или помещик?
— Помещик.
— Почему?
— Потому, что у помещика есть земля, а у циновника нет.
— Молодец! Он у меня, батенька, реалист настоящий!
Я едва успел проговорить обычное «очень приятно» госпоже Поспеловой — белокурой, высокой, полной женщине, лет тридцати, с самым обыкновенным лицом русской помещицы, умеющей зорко присмотреть за хозяйством и шибко надрать вихры подростку-лакею, — как она накинулась на меня, словно коршун на воробья:
— Вам, должно быть, грустно после Петербурга?
