– Богато живете… Аж завидно! Ты это… чего смеешься? Не правда?
– Дима! Если сравнивать с вами – мы нищие… Это – от лютой бедности придумано и нехватки рабочей силы. Если бы первопопаданцы могли вырастить хотя бы лен! Но, в Прибайкалье, даже вы, лен научились выращивать только в ХХ веке. И сразу же бросили – очень трудоемкая культура. Запредельно трудоемкая… Им – пришлось прыгать через целые технические этапы, экономить силы, время, материалы, оборудование. Вместо нормального растительного волокна – вискозу и целлюлозу из древесины. Вместо нормального текстиля – сочинять трикотажную машину, сразу выплетающую из нитки годную к носке вещь… Ужас!
– Раз не нравится – попробовали бы носить домотканщину. Из крапивы… – Ой, зачем я это сказал?!
– А ты сам, – раздельно каждый слог выговаривает, глаза как щелочки, руки в боки, – Ты сам, пробовал носить домотканщину?! Мешковину?!! – как она это выговорила, матерное ругательство! – А я… её носила!
– Аня, ты извини, вырвалось, – продолжает, словно не слыша. Выражение лица – вот-вот расплачется…
– И мама носила, и бабушка… и сестра – тут заминка, словно комок сглотнула, – Сами ткали и носили! Зимой и летом! Босиком ходили, – опять заминка, – Зимой! Лапти плести мы не умели. А батька мой помер! А ихнюю гу-ма-ни-тарку, – по слогам произнесла, барин не позволял. Колдовскую одежду православному надеть не можно! А весть подать, что голодом и холодом пропадаем – поп запрещал! Испытание Божье нам де выпало! Терпите! Господь терпел и нам велел, – слезы так и брызгают из глаз, струйками текут по щекам.
– Аня, Аня, что с тобой? – пробую опять обнять, успокоить, но девчонка отшатывается, – Я, я, сейчас, – героически морщится, захлебывается рыданиями (из крепостных что ли?), – Кушать нам, не было, совсем!
– Что случилось-то? – в такие моменты надо дать выговориться. Спрашивать, хоть о чем угодно…
– Бог, он ведь нам ничего не дает, только помогает! – сквозь слезы, – Человек делает свою жизнь сам. А если он не знает, как можно жить? А если, ему не дают знать, как люди могут жить? Это же супротив и воли божьей и правды людской! Вот и мы, не зная, пропадали. А сколько и сейчас пропадают? Если бы не ваши, не вы… не такие как они и вы, – хлюпает, глаза на мокром месте, – А наши баре – ваще ничаво не знают-то! Главное – сами знать не хотят и другим не дают! На французском да голландском языках они свихнутые, только менуветы плясать, да вирши врать горазды! А ваши, оттуда, о-ли-гар-хи – они-то всё точно знают! Потому, нас всех… тутошних, заразой извести решили? Подчистую, до последней живой души, с бабами и детишками малыми? Ради сбережения своих пожитков краденых? Ради власти, неправедно добытой? – и добавляет, неожиданно сурово, с жестом, более приличным римской матроне времен цезарей, а не русской деревенской девке – росчерком кулака с опущенным к земле большим пальцем, – Порешу иродов, Христом-Богом и Божьей матерью клянусь, всех порешу! Самолично! – вот настроение скачет, будто "месячные"…
