— Помоги Бог! помоги Бог! — сказал я и хотел проститься с доктором.
А он мне говорит:
— Слышал ты, что Стефанаки Пилиди из меджлиса выгнали?
— Возможно ли это? — говорю я.
— Так, друг мой, возможно, что выгнали. Не вытерпела и его душа. Стал в меджлисе о разореньи народа кричать и о своей шкатулке. «Царское войско меня ограбило!» — сказал он. А мутесариф ему: «Когда вы смеете обвинять войско и власти так открыто и без доказательств, то зачем же здесь в идаре сидите?» Старик встал и говорит: «Если угодно, я уйду и не ступлю на порог этот никогда!» «Добрый вам час!» — говорят турки. Пилиди сделал им теменна[26] и вышел. Живет он теперь с дочерьми у Катинки Хаджи-Димо, плачет и проклинает турок.
«Зайти разве к нему?» — подумал я и на другой день пошел в дом Катинки.
XIII
Пришел я после пожара к Пилиди. Жалко мне стало старика.
— Садись, — говорит, — кир-Яни. Как твое здоровье?
Как будто ничего не случилось; а сам все вздыхает и шепчет: «Христос и Панагия! Христос и Панагия!» И на меня не смотрит, а все в землю.
Сел я; спрашиваю:
— Как вы поживаете, кир-Стефо?
— Не спрашивай! — говорит, и опять вздыхает: «Христос и Панагия!»
— Великое разрушение произошло, — говорю я ему.
— Грехи наши, грехи, кир-Яни! А потом как закричит:
— А? правительство это? А? правительство это? Скажи мне? Видал ты войско, которое на пожаре грабит народ? Видал, скажи?
— Видал, — говорю я. — Что ж другое в Турции увидишь, кроме таких вещей!
— А! — кричит Пилиди, — чтобы весь род ваш пропал! Вы хотите погубить наше богатство, которое мы трудами своими приобрели! Чтобы мы не могли паликарам нашим деньгами помогать, когда они возьмут ружье и станут можжить ваши головы! Слышишь? слышишь? Вперед идет Турция! Образованного мутесарифа нам прислали. А он жжет базар! Слышишь ты, в Париже он видел широкие улицы! Франции здесь захотел!
Я вам говорю, кричит, и слезы льются у старика.
Клянусь вам, хоть он и глуп был и не патриот, и за мошенника я его считал, а жаль мне все-таки его стало. Как не пожалеть христианина, который от турецких беспорядков плачет!
Я утешаю его.
— У вас, — говорю, — в Загорах имение еще есть; накупите сукна в Австрии опять, и опять торговать начнете.
— Не говори мне таких слов, кир-Яни! У меня три больших дочери есть. Пока я опять разбогатею, старшая постареет; теперь ей восемнадцать лет; минет ей двадцать три года, кто ее возьмет? Ведь у нас, ты знаешь, за двадцать три года перейдет, говорят люди: стара уж.
