Ему всегда были симпатичны люди, способные вызвать удивление. Больше всего ему претила предсказуемость поведения. Пес и дерево. Обезьяна и пальма. А вот паук никогда не воссоздает свою паутину… Это напоминало музыку из привычного репертуара. «Богема» или «Травиата», которые до сих пор продолжают жить на сцене лишь потому, что нравятся публике, уже давно не считаются единственными в своем роде, незаменимыми… и удивительными. Знаменитое «удиви меня» Кокто для него означало нечто большее, чем просто boutade.[17]Это был эстетический манифест. Пусть поднимется занавес над мансардой Родольфо или над салоном Виолетты, и мы увидим их как в первый раз.
Если этого не происходило, его уже не интересовала опера. И он присоединял свой голос к легиону хулителей жанра: опера – это выродок, насквозь фальшивый жанр, не находящий отклика в природе; короче говоря, химера, насильственное соединение поэзии и музыки, где поэт и композитор лишь мучают друг друга.
С «Осуждением Фауста» ему всегда везло. Каждый раз произведение продолжало изумлять и его, и музыкантов, и публику. Берлиоз обладал безграничной способностью повергать в удивление. И не потому, что ораторию каждый раз интерпретировал новый музыкальный коллектив, – это происходит со всеми произведениями, – а потому, что сама опера Берлиоза всегда исполнялась впервые. Предыдущие исполнения в счет не шли. Вернее, они рождались и тут же умирали. Всякая новая интерпретация была первой, но в то же время у произведения было свое прошлое. А может, в каждом отдельном случае было свое невысказанное прошлое?
Это было настоящее чудо, и ему не хотелось искать объяснений; чудо могло закончиться. Его интерпретация «Фауста» была тайной, которой владел проводник, сам он не имел к этому ни малейшего отношения. Будь «Фауст» детективным романом, в конце мы бы не узнали имя убийцы. Мажордом не оказался главным злодеем.
Быть может, именно эти причины привели его в то утро к двери Инес. Он явился хорошо подготовленным. И уже многое знал. Она сменила свое настоящее имя на артистический псевдоним. И вместо Инессы Розенцвейг появилась Инес Прада – имя скорее более звучное, нежели созвучное, более «романское», а главное, что оно хорошо смотрелось на афишах:
ИНЕС ПРАДА
За девять лет ученица консерватории из Лондона достигла высот бельканто. Ему довелось слышать ее записи, – теперь старые ломкие пластинки на 78 оборотов сменились новыми, на 33 Уз оборота (новшество, которое для него прошло незамеченным, ибо он раз и навсегда поклялся, что ни одна из его интерпретаций не будет «законсервирована») – и он рассудил, что Инес Прада пользуется заслуженной славой. Ее «Травиата», к примеру, явилась новаторством и в театральном искусстве, и в музыке; ее исполнение, очень личное, продемонстрировало многогранность персонажа Верди, что не только обогатило произведение, но и сделало его неповторимым, ибо даже сама Инес Прада не могла дважды одинаково воспроизвести кульминационную сцену смерти Виолетты Валери.
