Жирный великан взгромоздился на соседний табурет, обдавая его своим мерзким дыханием.
* * *
Не дыши на меня, сказал Квин.
Двойного джина, братишка, потребовал толстяк, обращаясь к бармену. Квин ткнул его в бок, и тот икнул.
От тебя прет, бычара.
Чего?
Ты чего толкаешься?
Это не я, братишка.
Ты. Причем дважды.
Толстяк поскреб одной рукой замотанное фланелью горло, а другой полез во внутренний карман шинели. Квин увидел, как он открутил крышечку банки, подцепил пальцем немного какой-то зеленой пасты, завернул крышечку и заправил пасту в нос.
Ты что, на хрен подсел, бычара?
Чистейший, японский. Круче не бывает.
Да иди ты!
Я его уже тридцать лет употребляю, но это, конечно, для тех игр, в которые играет Всевышний, срок ничтожный. Он играет по-крупному, и выжать каждое очко из него не проще, чем из дракона геморрой. Я знаю, о чем говорю, братишка, я же провел там большую часть жизни.
Где?
На той стороне, на темной стороне, на нашем родимом чужом берегу, святые угодники, в местечке таком занятном, что, каким ты его увидишь, таким оно для тебя и будет. А где игральные кости? Время выпить за то, чем мы были и чем еще станем.
А деньги?
Толстяк поворчал и положил на стойку восемь долларовых купюр. Квин кивнул. Никто в «У Герати» не мог его обыграть в эту игру. Толстяк сделал ход и передал кости. Когда Квин бросил второй раз, толстяк уже называл его по имени.
Ты выиграл, бычара. Так где, говоришь, ты побывал?
Где? В старом добром Токио и старом добром Шанхае, в городах, которых больше нет. В городах, где люди устраивают какой-то маскарад и выдают себя за императоров, за Будд, за карликов и за виртуозов-мастурбаторов. Некоторые из них были настолько запуганы, что прятались в незапертых клетках и ждали, пока не приржавеют дверные петли. На Востоке — вот где я был. В первый раз за сорок лет я сюда вернулся. Я был в Массачусетсе, я видел Бронкс, а теперь мне пора сваливать.
Я год жил в Массачусетсе, сказал Квин.
И чем ты там занимался?
Да так, туда-сюда.
И куда туда?
Да почтовые ящики чистил.
Нестоящее дело, дружище. Твоей мамаше это бы не понравилось.
Я ее в глаза не видел.
Твоему отцу это тоже не понравилось бы.
И его тоже.
Понятно, пробормотал толстяк.
Что тебе понятно?
Лицо толстяка вдруг потемнело. Как только он потянулся за своим стаканом, на широком лице его проступили все рубцы и шрамы. Он опрокинул стакан, и взгляд у него вновь прояснился, а шляпа съехала на затылок. Он показал на стакан с игральными костями.
