Машина фыркнула и покатила в сторону Тверской. Корму ее, честное слово, заносило, как на поперечной волне.
— Современность: дрищ и ссыкуха, — сказал Стерегущий, — так что давай, пожалуйста, на «Балтику».
— У нее нет ног, — объяснил сын, — скорее всего, у нее ног нет, я думаю.
Стерегущий внимательно посмотрел на него, погладил себя по макушке и осторожно, тыльной стороной руки, чтоб не запачкать, похлопал его по плечу.
…Постороннему человеку могло бы показаться, что в этом ближнем лесу, где когда-то единолично правили мои родные, а теперь размножались чужие дома и дачи, брат устроил душевный и наивный парадиз. Вдоль убегающей до самых озер тропинки он понаделал приблизительных скамеек из осиновых жердей. Осину он презирал, не жалел, а на этих скамейках задумчиво отдыхали под зеленый шум дядя, тетя и моя мама. Они старели, старели, переходы их становились все короче, и скамейки вставали все чаще. На гриве, за полынной еланью, жила-была наша заповедная сосна. Под ней я в детстве прочитал: «Вот ты дремлешь, и в глаза твои так любовно мягкий ветер дует — как же нет любви?» Алексей привязал к ней самодельный осиновый трап и сколотил на высоте, на развилке, смотровое гнездо. Взгляд бежал по сосновому морю, перебегал узкое и гладкое вдали лезвие Енисея и утыкался в телебашню на синем холме над левым его берегом. (Она-то была лишней, незваной, навязчивой.) Под Новый год Алексей наряжал в лесу живую елочку и делал это по-купечески, с шиком, без оглядки на стужу. На елке горели свечки, перемигиваясь со звездами. Яблоки и апельсины смерзались в камень и просились в пращу. Мы встречали Новый год у костра, на грудах еловых лап. «Был ли счастлив ты в жизни земной?» Нам, бывало, казалось, что мы счастливы.
А дети Алешины вырастали и собирались переехать в город — и выросли и переехали, и родители старели, уходили — и состарились и ушли. А мир держался на них, и, уставший от людей и их матерных свойств, брат старался остановить, умилосердить время, так отогревая эту пядь земли, рядом и мимо которой шли в тайгу не пуганные еще дебрями поезда. Стук колес, локомотивные гудки — как они мягчали и роднели здесь, среди стволов, корней, над слоями палых иголок и шишек, горстями костяники и брусники!
Увы, брат потерянно бродит по округе, как шатун, он пристрастился читать сокровенные, обычно поддельные книги. В огородной избушке ночует какая-то непальская «Книга мертвых».
…Мы постояли у входа в подъезд. Сын знал, что дома его ждут ужин и обязательное заучивание наизусть стихов о родном городе, в которых очень настойчиво, похмельно, я бы сказал, воспевались терема и сибирский характер, — и делал вид, что ему приятны прохлада и краски густящегося вечера. Я его понимал — меня ждала заполуночная работа, которая не стоила того, чтоб ее делать всерьез. Интересно, кто из нас первый попросится домой?
