Между тем Алиса внезапно уехала из Москвы, не дождавшись окончания учебного года. Прошелестел слушок, что ее не то отозвали соответствующие инстанции в Варшаве, не то порекомендовали уехать, то есть фактически отправили домой наши соответствующие инстанции. Очень смутно и глухо в шелестящем слушке прозвучало имя поэта Ильи Сельвинского. Что ж, она ходила к нему на семинар и уж, подумалось мне, не повздорила ли с ним по неуемности, бескомпромиссности своего польского характера? Не произошло ли скандала? Не Сельвинский ли настоял на отчислении Алисы из нашего института? Впрочем, этот ее отъезд я совсем прозевал и узнал о нем спустя много времени. Спросил было у Кирилла, что случилось с Алисой, но Кирилл, как ее верный друг, ответил не очень внятно: не то насчет ее болезни, не то насчет болезни ее матери.
Жизнь шла. Диплом, устройство на работу, поездки по стране от журнала «Огонек», обзаведение семьей. Студенческие годы отошли в прошлое. Хотя привязанности есть привязанности, у сердца на них свой счет. Навсегда остался в прошлом светлый солнечный зайчик под названием Алиса. Маленький зайчик. Не пожар, не трагедия, не выжженная пустыня, не взорванные мосты, не возделанный сад, не притихший до времени вулкан, не грандиозный тропический ливень… Алиса. Пылкая девушка, которая немного нравилась мне, которой, может быть, немного нравился я. Студенческое общежитие, стихи. Страстная польская речь. Все мои симпатии к Польше как к народу, как к исторической категории пошли от Алисы, дай ей бог здоровья и счастья!
…Илью Львовича Сельвинского я увидел в 45-м году. Ему, значит, было сорок шесть лет, а мне двадцать один. В 1950 году, соответственно, ему было 51 (сколько сейчас мне, пишущему эти строки), а мне — двадцать шесть. Алисе — восемнадцать. Вот и вся расстановка сил.
В подвале Политехнического музея занималось по четвергам литературное объединение издательства «Молодая гвардия». Как помнится, постоянного руководителя у этого объединения не было, приглашали на каждое занятие того или другого поэта. Бывали Тихонов, Антокольский, Луговской, Кирсанов, Асеев…
Сельвинский сидел в руководительском кресле, немного развалясь и перебирая крупные янтарные четки. Он позировал поэтической молодежи. Он был нельзя сказать что высоким (Луговской выше), но крупным пожилым мужчиной, а тогда мне казалось — стариком.
Смуглый и крупнолицый, с некоторой ленью в движениях, он играл под тигра — своего любимого зверя, часто упоминаемого в стихах. Молоденькие поэтессы, студентки-филологички смотрели на него завороженными глазами, и мне, тогда двадцатилетнему солдату, казалось странным, что на подобного старика можно смотреть восторженно и влюбленно.
