— Лей-во-
у, Ле-вен
-таль — Лей-во-
у! Этот анапест в дни славы Шведа мгновенно зажигал наши детские души), и КР, защищающая свои ворота, должна была приложить все усилия, чтобы каждый удар Шведа Лейвоу не забивал мяч в их ворота. Мне уже больше шестидесяти, и мой взгляд на мир значительно отличается от того, который был свойствен ему в юности, но восхищение тем мальчиком все-таки не ушло, и мне до сих пор не забыть, как сбитый с ног полузащитниками Швед медленно встал на ноги, встряхнулся, поднял голову, укоряюще посмотрел на сумеречное осеннее небо, вздохнул глубоко и — словно ничего не случилось — снова устремился в гущу схватки. Когда он зарабатывал очко — это был триумф; когда его сбивали с ног и крепко прижимали, а он вставал и просто отряхивался, то, пусть он и оказался на минуту повержен, это тоже был триумф.
И пришел день, когда я приобщился к этому триумфу. Мне было десять, на меня еще никогда не падал отблеск славы, и, если бы не Джерри Лейвоу, я, как и остальная ребятня, так и остался бы мелюзгой под ногами, не достойной внимания Шведа Лейвоу. Но совсем незадолго до этого Джерри объявил меня своим другом, и, хоть мне было и трудно в это поверить, Швед, должно быть, заметил мелькающего в их доме мальчишку. В предвечерний час осенью 1943 года он отыграл стремительно посланный ему Левенталем мяч, но тут же упал, подмятый навалившейся на него командой резервистов, что заставило тренера свистком положить конец тренировке. Прихрамывая на бегу и осторожно пробуя согнуть локоть, он, добравшись до края поля, узнал меня в толпе других ребят и, подмигнув, сказал: «Да, Прыгунок, в баскетболе такого не было».
Этой фразой шестнадцатилетний бог поднял меня на спортивный Олимп. Объект любви признал своего обожателя. Разумеется, втайне каждый поклонник звезды, будь то кино или спорт, свято уверен, что существует особая связь, соединяющая его (или ее) с объектом их поклонения. Но тут рассеяннейший из героев открыто признал эту связь на глазах ошарашенной публики. Незабываемое, волнующее ощущение. Всю следующую неделю я краснел, трепетал и не мог думать ни о чем другом. Шутливое, ироническое отношение к своей неудаче, мужское благородство, непринужденное изящество, радостное ощущение своего всемогущества в спорте, настолько сильное, что часть его можно с легкостью подарить другому, — все это великолепие завораживало не только потому, что было теперь как-то связано с моим именем, но и потому, что я понемногу осознавал его истинное значение, куда большее, чем талант в спорте, а именно: талант быть собой, обладать этой странной захватывающей силой и все же говорить и улыбаться даже без тени превосходства, проявляя врожденную скромность того, для кого нет препятствий, кому никогда не нужно бороться, чтобы занять свое место под солнцем. Думаю, я, безусловно, не единственный бывший еврейский мальчик, который в те патриотические времена мечтал стать настоящим американцем, связывал ослепительный облик Шведа с воплощением наших надежд на конец войны и победу, а потом через всю жизнь пронес воспоминание о неповторимом облике этого одаренного подростка.
