Мы приготовились выполнить самую мрачную миссию. Заткнув носы шарфами и платками, мы вышли наружу. Картина была ужасающей. Языки пламени оставили на стенах маяка черные следы. Град картечи избороздил стены, и они напоминали лицо человека, который перенес страшную оспу. Из мешков на балконе, продырявленных в разных местах, на землю струился песок, словно отмеряя последние минуты этой ночи.
Там, где взорвался последний заряд, образовался гигантский кратер. Что же касается чудищ, то их тела валялись на земле повсюду, словно карающий ангел настиг их войско. Число трупов не поддавалось счету. Их было множество. В море тоже плавали тела: исковерканные, обугленные. Трупы корчились, словно страшные куклы, растопырив пальцы и раскрыв рты. Никогда не забуду этот запах жареного мяса; он был невероятно похож на вонь кипящего уксуса. От некоторых тел остались одни скелеты; обгоревшие ребра торчали вверх, как черные решетки. Некоторые тела еще шевелились. В том, что мы добивали их, следует видеть скорее акт милосердия, чем выражение иных чувств. Мы шагали среди мертвецов, и, когда замечали какое–нибудь движение, я вонзал умирающему в затылок свой длинный нож, или Батис – свой гарпун.
Одно из чудищ потеряло ногу до самого бедра и вторую от колена. От туловища шел белый пар; раненый пытался ползти, подтягиваясь на локтях. Вместо того чтобы его добить, Батис встал на пути. Чудовище увидело сапоги и судорожно поменяло направление. Кафф постоянно оказывался между ним и берегом, но чудовище не сдавалось: с упрямством вола и скоростью улитки оно двигалось в поисках выхода к морю.
– Убейте же его, черт возьми! – закричал я, срывая с лица платок. Но он поразвлекался еще и только потом пронзил ему шею своим гарпуном.
Не знаю, сколько времени мы сбрасывали трупы в море. Работы еще оставалось много, когда я вдруг заметил животину на балконе. Она сидела, подогнув колени, и держалась за перила, словно ее приковали цепями.
– Господи! – воскликнул я. – Господи, посмотрите на нее.
– Она воет? – удивился Батис.
– Господи, она же плачет.
11
Случившаяся затем катастрофа была особенно ужасна, потому что мы ее не ожидали. Не прошло и двух суток после страшной бойни. На два дня, только на два дня нас оставили в покое. Я гулял где–то в лесу с карандашом и блокнотом и пытался понять, какое было число. Уже давно я не знал точных дат. Каффа это совершенно не интересовало. На протяжении самых опасных недель я ни разу не зачеркнул даты уходившего дня по той простой причине, что не верил в наступление нового. Путаницу усугубляло и то, что некоторые страницы календаря были отмечены дважды. На протяжении целого месяца я повторял эту ошибку день за днем: я видел нервные росчерки карандаша, сперва черного, а потом красного: эта перемена, скорее всего, и вызвала путаницу. Черный карандаш уничтожал даты одним росчерком. Однако красный, словно не доверяя своему собрату, начинал свою работу с того же дня. Стремясь выразить себя в стиле барокко, но при этом придавая ему своеобразную геометричность, красный карандаш разукрашивал цифры, пока они не приобретали замысловатые формы. Единица первого февраля стала насторожившимся чудовищем, двойка второго – чудовищем, которое приготовилось к прыжку. Восьмерка превратилась в маяк, на который лезли толпы чудищ; одиннадцать – в две колонны врагов. Я не помнил, когда и как создал эти рисунки, свидетельствовавшие о помутнении рассудка, и не мог признать их своими произведениями. Сначала, как это обычно бывает, я обрадовался, решив, что корабль за мной приедет раньше, чем я рассчитывал. Однако точный подсчет с учетом погрешностей и дней, перечеркнутых дважды, давал результат, который вместо радости вызвал отчаяние: корабль должен был прийти на остров две недели назад.
