и полегла в том галльском походе… тут немецких офицеров ждала другая дорога, другое назначение, другие бои, потому что совсем другой коленкор ехать на русский фронт, который уже в ноябре клином дошел до самой Москвы, но не дальше, хотя армии расползались все шире и шире, даже к Воронежу и на Кавказ, но эти расстояния, и эта даль, и эти известия из России, главное, известия из России, где партизаны, и эти партизаны делали дорогу на фронт настолько опасной, что фронт, в сущности, начинался уже в тылу, как сказала Лиза, которая приехала домой, и война с русскими ее совсем не радовала. Еще она привезла маленький чемоданчик, и я сперва не знал цены тому, что в нем было, чемоданчик оказался заполненным почтовыми марками, я думал, что Лиза его нашла, но она еще в Польше и во Франции рыскала по еврейским квартирам в поисках почтовых марок, а в Варшаве при досмотрах депортированных евреев брала только почтовые марки, про которые говорила, что после войны они так поднимутся в цене, что мы на них сможем купить отель где угодно и какой угодно. А этот сынок, который оставался со мной, он был странное дитя. Я в нем не мог угадать ни единой моей черты, ни единой приметы ни моей, ни Лизиной, ни даже той, какую обещала атмосфера Вальхаллы,
[16] в этом ребенке не было даже и следа музыки Вагнера, наоборот, он был такой пугливый и в три месяца уже бился в родимчике. А я обслуживал гостей из всех немецких земель, сначала угадывал, а потом уже с абсолютной точностью определял, откуда немецкий солдат, из Померании, или из Баварии, или из Рейнской области, я точно узнавал солдат родом с побережья или из внутренних земель, кто он, рабочий или деревенский человек… и это было мое единственное развлечение, я обслуживал с утра и до ночи без отдыха и выходных, потому и не мог развлекаться по-другому, как только угадывать, кто что закажет да откуда родом, и не только мужчин, но и женщин, которые приезжали и несли в себе тайную весть, и в этой вести были печаль и страх, такая торжественная печаль, потом за всю жизнь я никогда не видел супружеских и влюбленных пар таких нежных и внимательных и чтобы в глазах у них было столько печали и нежности, так бывало дома, когда девушки пели «Очи черные, почему вы плачете…» или «Зашумели горы…» и вообще. В окрестностях «Корзиночки» в любую погоду прогуливались парочки, всегда молодой офицер в форме и молодая женщина, тихие и погруженные в себя, и я, который обслуживал эфиопского императора, не мог понять и разгадать, почему они такие, только теперь я добрался до сути, это была вероятность, что влюбленные никогда больше не увидятся… вот эта вероятность и делала из них красивых людей, это и был новый человек, не тот победитель, горлопан и гордец, но, напротив, человек смиренный, задумчивый, с прекрасными глазами испуганного зверька… и вот глазами этих влюбленных пар, потому что и муж с женой в предвидении фронта становились влюбленными, я научился смотреть на окрестности отеля, на цветы в вазах, на играющих детей, на жизнь, каждый час которой — святое причастие, потому что день и ночь перед отъездом на фронт влюбленные уже не спали, не то чтобы они не были в постели, но тут было что-то еще более высокое, чем постель, тут были глаза и отношение человека к человеку, которое почти за всю свою жизнь официанта я не прочувствовал с такой силой, как видел и пережил тут… Хотя я служил официантом, а иногда метрдотелем, в сущности, я был здесь как в огромном театре или в кинематографе на печальном спектакле или фильме о влюбленных… и еще я понял, что самое человечнейшее отношение человека к человеку — тишина, такой час тишины, потом четверть часа и потом последние минуты, когда подъезжает коляска, иногда воинская бричка, иногда машина, и два тихих человека поднимаются, долго смотрят друг на друга, вздыхают, и потом последний поцелуй, и фигура офицера высится в бричке, и повозка въезжает на холм, последний поворот, взмах платочком, и потом, когда коляска или машина постепенно исчезает, будто солнце за холмом, и больше ничего уже нет, перед входом в «Корзиночку» остается стоять женщина, немка, человек в слезах, и все машет и машет, прощается пальчиками, из которых выпал платочек, чтобы потом вернуться и, заливаясь слезами, кинуться по лестнице в комнату и там в отчаянии, будто монашка, которая встретила мужчину в монастыре… упасть лицом в подушку и утонуть в постели в нескончаемом рыдании… а на следующий день уезжали на вокзал эти возлюбленные с покрасневшими от слез глазами, и та же самая коляска, или бричка, или машина привозила новые пары со всех сторон света, из всех гарнизонов, из всех городов и деревень на последнее свидание перед отъездом на фронт, потому что сообщения с фронта шли такие плохие, несмотря на быстрое продвижение армий, что Лиза от этого блицкрига становилась все озабоченнее и озабоченнее, и она тут не выдержала, решила отвезти Зигфрида в Хеб в ресторан «У города Амстердама», а сама поехать на фронт, потому что там ей будет лучше…
