А Ирина, опять очень ясно видела, как шар диаметром с чайное блюдце, мутно-голубой, с легкими вспышками искр, плыл над вершинами яблонь.
— Это плазма, вырвавшаяся с датчиков не замеченного нами прибора. Прибор улавливал космические лучи на расстоянии в тысячи километров, концентрировал их…
Ирине помнилась темная терраса, гаснущий шум голосов в вечернем воздухе и долгие разговоры отца с Сергеем.
— Этот пучок антипротонов повредил приемники поля проникаемости. И наш космоплан превратился в сильнейший гравитатор — машину, образующую вокруг себя могучее поле тяготения, гораздо более сильное, чем поле Земли. Мы могли бы саму Землю сдвинуть с орбиты.
Ирина помнила все: как ее отрывает от Земли, как будто буря бушует вокруг.
— Чтобы не случилось этого, мы начали падать и в каких-нибудь пятистах метрах от поверхности обрели управление. Взметнулись вверх и тогда заметили, что захватили с собой что-то белое. Волны тяготения прижали тебя к корпусу нашего корабля.
Он приоткрыл смотровое окно. И опять голубая Земля заполнила все видимое пространство.
— И вот ты с нами… И, кажется, жалеешь?
Ирина как-то странно улыбнулась. Улыбнулась так, как будто она была одна, улыбнулась только своим мыслям, вернее, одной мысли, осознанной в эту минуту.
— Я теперь много могу и… знаю…
Ирина стремилась к обществу Инга. Только в нем она в какой-то мере чувствовала существо, подобное себе. Джой внушал ей страх и ненависть, а Нкой был слишком отрешен от всего окружающего.
Она устала от почти постоянного присутствия проксимианца. Это очень утомительно — все время воспринимать чужие мысли без звуков, без голоса, без мимики лица — одни голые истины.
А Инг, как и все люди, не мог просто думать. Он говорил. И голос его, глуховатый и тихий, казался Ирине приятным. Рассказывал он много и путано. Но Ирина скоро научилась отличать правду от вымысла его больной фантазии. У него было острое видение художника. Иногда, в минуты прояснения, он скупыми, точными словами создавал всю страшную картину опустошенной Оринды. Но чаще всего он путался, перескакивал с одной мысли на другую и называл Ирину Ооной.
Ирине было даже приятно, что он принимает ее за любимую девушку с далекой планеты. И вдруг — страшное откровение… Эта далекая девушка стала потом матерью сына-урода…
Ирина в смятении бежала. И в одиночестве своей комнаты она прочувствовала весь ужас Оринды так, как не смогли бы ей этого внушить ни бредовые рассказы Инга, ни бесстрастные истины проксимианца.
