— Живой, — ответил боец. — И ни одной царапины. А вот вам досталось крепко. Поэтому полежите.
— Дай воды, Самарин.
Боец поднес кружку с водой к пересохшим губам командира и, поддержав голову, помог напиться. Романов пил жадно и громко, словно только что вылез из паровозной топки — опорожненный желудок принимал воду с удовольствием.
Наконец, оторвавшись от опустевшей кружки, старлей облизал трещины на губах. Ему полегчало, головокружение замедлилось, но гул в голове не прошел. Все же он не решился пока вставать или садиться, да и на спину ложиться тоже — вдруг опять голова кружиться начнет.
Боец взял саперную лопатку и прикопал испражнения.
— Самарин, где Страхов? — спросил командир.
— Снаружи остался, — тихо произнес Самарин. — Я думаю, что он погиб, потому что стрельба прекратилась сразу после взрыва.
— Взрыва? — удивился Романов.
— Ну, да. Наверное, духи с гранатомета шарахнули. Вас вон камнями завалило, одни ноги торчали. Откапывать пришлось.
— Сколько я был в отключке?
— Часа четыре.
— Круто. Как там Скворец?
— Умер. Бормотал что-то все время, а потом затих. Я подошел, а он уже все. Так что, вдвоем мы остались.
Старлей закрыл глаза, пытаясь поймать какую-то ускользающую, словно змея в камышах, мысль. Что-то не так. Что-то совершенно должно быть по-другому, но что. Хотя, о чем это он? Конечно же, все не так. Из пятнадцати человек осталось двое. Он и боец первогодок, самый молодой по сроку службы в группе. Все остальные погибли. Все!
Но…
Вот оно! Он догнал мысль! Он поймал ее за хвост! И она ему совершенно не понравилась. Более того, Романов испугался ее.
Погибли все, но это его почему-то не взволновало. Он совершенно спокойно, почти равнодушно, отнесся к тому, что его бойцов, за которых он нес ответственность перед начальством, родителями, перед обществом, убили. Господи! Неужели его перестали волновать чужие жизни? Неужели он стал таким черствым? Неужели с каждой людской потерей в нем отмирала какая-то часть его сострадания?
Словно перехватив нить размышлений старшего лейтенанта, Самарин произнес:
— Вы знаете, я не был филантропом и гуманистом, но мне всегда было жалко кошечек, собачек и, конечно, людей, уходящих из жизни. А сейчас меня смерти парней почему-то не трогают. Странно. Может, эта бессмысленная война меня так перемесила? Может это, потому что я здесь насмотрелся на смерти. Будто во мне что-то сломалось. И мне от этого даже не по себе. Раньше мы с друзьями собирались вместе и смотрели всякую дрянь, на подобие «Ликов смерти». Ну, для остроты ощущений. Мы говорили друг другу, что это обогащает наш внутренний мир, делает нас сильнее, создает некую броню перед возможными будущими стрессами, потрясениями. Чушь! Когда каждый из нас оставался наедине с собой, то начинал прикладывать к своей шкуре тот или иной фрагмент из видеозаписи. И всем было страшно. До икоты! Мы тряслись от ужаса, пытаясь засунуть воспоминания от просмотра куда-нибудь поглубже, подальше, а когда встречались на следующий день, мы ходили гоголем друг перед другом, делая вид, что мы все крутые.
