Он взял у Брандта предложенную сигарету. С удовольствием глубоко затянулся. На секунду закрыл глаза и продолжал:
— Приходилось вам так тесниться в железных фургонах, что половина из находившихся там умирает от удушья? Ощущали, как мягок труп, когда стоишь на нем много часов подряд? Это новый способ перевозки людей.
Мы закивали. Нам это было знакомо; мы знали, что доктор Герхард Штиф из Гамбурга, лейтенант-пехотинец в отставке, не преувеличивает. Торгау — да, мы были знакомы с этой тюрьмой. И с Ленгрисом, и с фортом Пливе. Мы тоже испытали на своей шкуре все их диктаторские методы.
Штиф снова приложился к стакану. Мы все последовали его примеру.
— Черт! — выкрикнул он. — У меня был Железный крест, полученный в четырнадцатом году, и Орден Дома Гогенцоллернов. Гауптштурмфюрер СС сказал с усмешкой, что награды кайзера Вильгельма не стоят и плевка. Хотя сам носил их две.
— Видимо, он был ослом, — заметил Старик.
— Конечно, — сказал Легионер. — Иначе бы не служил в СС.
— Перед тем как попасть в Baukommando[62], я провел долгое время в Штутгофе и Майданеке, — продолжал старый еврей. — И вот теперь нахожусь среди вас.
— В Майданеке скверно обходятся с заключенными? — спросил Краузе, будто сам не знал.
— Охранники там жестокие. Как и в большинстве лагерей и тюрем.
— А в Советском Союзе они не хуже? — пожелал узнать бывший эсэссовец.
— Нет, не хуже. В сущности, и охрана, и заключенные одинаковы и там, и там. В лагере номер четыреста восемьдесят семь на Урале нас кормили баландой. Такой же суп заключенные получали сотни лет назад. Противный, пересоленный, дурно пахнущий. С тюлькой, которая воняет даже живой. В Майданеке нам выдавали хлеб с червями, железками, щепками. Многие заключенные давились этим хлебом. Солдаты НКВД били нас прикладами, кололи штыками, хлестали нагайками. Эсэсовцы пользовались девятихвостыми плетками и резиновыми дубинками. И у тех, и у других были тонкие цепи, от ударов ими лопались почки. В НКВД убивали выстрелом в затылок. Эсэсовцы больше всего любили вешать так, чтобы человек едва касался пальцами земли. Как видишь, эсэсовец, разница не так уж велика.
Он сказал это с улыбкой благовоспитанного врача, которым был когда-то.
— Я не эсэсовец, — запротестовал Краузе.
Любезная улыбка доктора Штифа стала чуть саркастической.
— Это будут говорить многие, когда придет время сводить счеты.
— В СС и НКВД все добровольцы[63], — зловеще прорычал Порта. — То, что потом они будут трусить, не оправдание. — И указал пальцем на Краузе. — Ты всегда будешь эсэсовской крысой. Мы не пристрелили тебя давным-давно лишь потому, чтобы выдать тебя кому следует и полюбоваться, как тебя будут ломать на колесе, когда наша революция победит. Мы сказали тебе раз и навсегда, что ты свинья, что приличные люди терпят тебя в своем обществе только оттого, что вынуждены терпеть.
