Легионер вынул свою губную гармонику и стал играть вместе с Портой почти незнакомую нам вещь. Но она пробудила в нас мечтательность. Потом они перешли вдруг на вихревую казачью плясовую. Все грустные мысли тут же улетели. Мы пришли в неистовство, как, видимо, и казаки в станицах, когда начиналась эта пляска.
Штеге отбивал по столу ритм, заменяя ударные инструменты. Малыш с Брандтом подскочили и издали протяжный татарский вопль. Они весело подпрыгивали и хлопали ладонями по голенищам. Мы встали и последовали их примеру. Весь дом зашатался. В перерывах мы пили, как одержимые.
Старый еврей смеялся. Он тоже опьянел. Забыл убитую в воротах жену. Крепкая водка стерла из памяти конфискованный дом. Он забыл тысячи ударов, полученных от молодых людей в элегантных, безупречных мундирах, с мертвыми головами на фуражках. Забыл веревку, жадно свисавшую с гнилой балки. Ему хотелось плясать. Он плясал с Хайде. Они кричали. Пили. Пели:
Они ревели во всю мочь:
Под аккомпанемент смеющейся флейты Порты мы восхищенно пели хором старую карнавальную песню:
— Ни пфеннинга у меня, — проревел старый еврей, выделывая смешные коленца вокруг Хайде, забывшего, что ненавидит евреев. Они наступали друг на друга и поводили бедрами.
Хайде завернулся в одеяло, приладив его кокетливо, будто платье.
Порта перешел на испанский крестьянский танец. Штеге стучал тарелками вместо кастаньет. Мы танцевали что-то, казавшееся нам фламенко.
Легионер исступленно заорал:
— Ça, c'est la Légion![57]
Мы в изнеможении опустились на стулья. Выпили еще. Поиграли в карты. Снова выпили. Раскрасневшиеся, пьяные, дали волю языкам. Бессвязная болтовня представляла собой какую-то кашу, ингредиенты которой никто не мог бы определить. Однако нам было все равно.
Мы завтра все умрем.
Приди же, смерть, приди!
Хайде плакал на плече еврея и получал одно пространное прощение за другим. Клялся какими-то неизвестными святыми, что перережет горло каждому эсэсовцу, какой ему попадется. Шепотом сообщил старому еврею, что он, Юлиус Хайде, пьяная свинья. Потребовал, чтобы лагерник дал ему затрещину. Затрещина оказалась едва ощутимой.
— Сильнее, — икнул Хайде, подставляя щеку.
Малыш молча наблюдал за мягкими ударами старого еврея. В конце концов потерял терпение и огрел Юлиуса по голове деревянным половником.
Хайде, забулькав горлом, повалился. Перед тем, как потерять сознание, произнес:
