— Где-то здесь, — сказал, наконец, Йонс. Он стоял под могучим деревом с потрескавшейся корой и светил лампой у его корней. — Этот дуб самый старый в округе, потому-то я так хорошо и запомнил место…
Лампа прыгала у него в руке. В ее неверном свете выпирающие из земли толстые корни были похожи на извивающихся змей. Вдруг старик выхватил из травы еще одну змею, только совсем тонкую и длинную.
— Вот он, госпожа фон Белов, провод, за которым мне велели присматривать.
Мария подошла поближе и взяла «змею» у него из рук.
— Так-так, — проговорила она задумчиво, — я предполагала нечто подобное. Посмотрите, Иоганн.
Раттенхубер подошел и посветил фонарем. Провод был не таким уж тонким, как показался вначале — толщиной в два пальца, в грубой резиновой обмотке.
— Это не телефонный провод, — сказал он уверенно.
— Совершенно верно, это силовой кабель — Мария повернулась к Людвигу. — А куда русские пошли потом?
— Туда, — Йонс махнул рукой вниз по склону горы. — Я показал им короткую дорогу к озеру.
— Мы сможем пройти по этой дороге сейчас?
— Что вы, что вы! — замахал руками старик. — Через этот лес и днем-то ходить непросто, а ночью уж точно можно переломать себе все кости!
Фон Белов немного поразмыслила.
— Ладно, подождем до утра. Но завтра отправимся туда с первыми лучами солнца. А теперь возвращаемся.
Наутро Мария встала на два часа раньше обычного, но утреннюю гимнастику сделала, как всегда, в полном объеме — правда, обливание водой было заменено на купание в горном ручье. Раттенхубер сидел на скамеечке перед домом, курил и смотрел на медленно уползающий в низины туман. Фон Белов, скрытая зарослями дикой ежевики, мурлыкала какую-то песенку.
— Иоганн, вы не поможете мне? — крикнула она, прервав пение. — Я забыла в доме полотенце!
— Одну минуту, — Иоганн затушил папиросу и спрятал ее в банку из-под консервов, которую аккуратный Йонс поставил рядом со скамейкой. — Оно где-то в ваших вещах?
— Лежит прямо на кровати!
Раттенхубер вошел в дом. Топчан, который хозяин уступил фон Белов, был чересчур узким и твердым, чтобы его можно было назвать кроватью. Сам Раттенхубер спал на полу, а Йонс ушел ночевать в хлев.
На топчане, кроме полотенца, лежало зеркальце, ридикюль с косметическими принадлежностями и кружевная деталь женского туалета, при взгляде на которую Раттенхубер невольно покраснел.
«Все-таки женщина на войне — это абсурд, — подумал он. Даже если она боксирует, как Макс Шмелинг, стреляет, как ковбой, и лихо водит мотоцикл. Все равно женское начало глубоко чуждо суровому миру войны. Все эти помады, пудреницы, кружавчики…»
