Ползком по грязной земле добрался до костра, разгреб золу, раздул угли, собрал на них недогоревшие дрова, еще дымящиеся смолевые корни. «Первым делом надо обсушиться и обогреться, — решил, мелко и часто дыша, старик. — Потом к речке. Умыться, набрать воды, вскипятить. Где-то был пузырек с марганцовкой, промыть раны. Нитроглицерин принять. Надо жевать женьшень. Чаю напиться. Силы нужны, силы. Только не сейчас умирать и не здесь».
Отдышавшись, Лукич перетащил к огню кору из-под полога и прилег. Хотелось спать, но надо было крепиться. Он завернул рукав рубахи. На посинелой вспухлой руке резко выделялись четыре неровные багровые полосы — по две сверху и снизу. «Беззубый медведь-то, старый. Иначе бы мне конец». Были еще ссадины, синяки, царапины, но не они беспокоили. Худо, что грудь горела. Старик подумал, что сердце надорвалось. «Это хуже — сердце-то. Полежать надо. Как же все некстати», — думал.
Почувствовав себя немного лучше, привстал, кряхтя и постанывая, и с кругами и туманом в глазах, опираясь на палку, заковылял с котелком к ключу. Потом, хвалясь предусмотрительностью, подбросил в костер дров из запаса, повесил над бодрящим огнем котелок. А когда слабость снова навалилась, Лукич принес пакет с корнями, прилег на кору, развернул его, отряхнул один, откусил и стал жевать. «Вроде бы как морковка вкусом, но жестче, — подумал. — Морковкин век три-четыре месяца, а этот корень, хоть и невелик, лет пятнадцать — двадцать прожил. Сила в нем, а надо, чтобы в меня она перешла». И откусил еще немного.
Кипяток Лукич густо настоял на лимоннике, а когда чай немного остыл, опустил в котелок разломанные на части два корня, которые были покрупнее. Он хорошо знал их громадно-могучую силу и теперь верил, что выживет, станет на ноги, окрепнет. И будет у него много радостей: счастливые Марина, Наташа, Алена и Сережа, да еще плантация, которую он теперь воспринимал в живой одухотворенной плоти, такой же родной и близкой, как дочери и внуки. И будет почет от людей за организованное при промхозе женьшеневое хозяйство.
Высушив у костра полог, Лукич заново натянул его, разложил на коре все сухое, что было в котомке, до пота напился целебного настоя и погрузился не то в глубокий сон, не то в беспамятство. И мелькали в его голове, как кадры в кино, разные воспоминания и картины прожитого.
Снова на него навалился старый медведь и стал душить, а Лукич, скованный сном, не мог ни пошевелиться, ни закричать. Потом он видел себя молодым солдатом, в окопчике, на который в грохоте и дыме перли танки с белыми крестами на броне. Один из них надвинулся на окопчик рычащей железной громадиной и стал крутиться на левой гусенице, заживо засыпая его, солдата, землей и глиной… А вот явился Юла. Наклонился над ним — здесь, под этим пологом — и спрашивает, хитро улыбаясь: «Нашел, Андрюха, плантацию? Молодец, твоя она! А я все время боялся, что другой кто наткнется, дурному человеку достанется. Теперя я спокоен». Заулыбавшись еще хитрее, старик зашептал на ухо: «А ить у меня ишо одна есть, только не покажу ее тебе: дочкина она. Пойду проверю ее. Здесь. Близко. Даже ближе той. А ты не ищи ее, не то разозлюсь…» И вдруг оказался Юла ни с того ни с сего в одеянии шамана и запрыгал вокруг с бубном, с криками, с пеной у рта, и доносилось до помутившегося сознания угрожающее: «Корень жизни добудешь ценою жизни… Ценою жизни…»
