«Дожить бы до того времени, когда можно будет привести сюда Сережку да передать ему наследство. А не то — расскажу на словах, найдет. Утес-то вон как приметен. Ямы засыпать надо, — подумал, спохватясь, — чтобы не выдавали чужому глазу. И кору зря здесь содрал — теперь далеко белеет раздетое дерево. Затесы тоже не надо было делать. Все задним умом приходит», — ругнул себя беззлобно Лукич.
Любуясь уже прибранной к рукам плантацией, перебирая в берестянке семена, Лукич вдруг подумал: «И почему бы государству не завести таких плантаций в уссурийской тайге, да побольше? Ведь вот для пятнистых оленей дорогие загородки ставят, подкармливают их, штат большой содержат. А разве панты дороже женьшеня? Ничуть. А что для «разведения» корня надо? Климат, почву, соседство с определенными растениями, семена и… что еще там? Хлеба не просит. Все в тайге есть, все даровое — земля, солнце, тепло. Сколь угодно! На одном гектаре тысячи две корней свободно уместятся и мешать друг другу не будут. При сорокалетнем обороте в год с того гектара пятьдесят корней копать можно, и доход от них не меньше пяти тысяч рублей. Куда там пантовым оленесовхозам тягаться! А сколько таких плантаций в тайге можно разместить? Да великое множество! Сотни!»
Уважительно поглядывая на кедры, «сторожившие» найденное богатство, Лукич продолжал рассуждать: «Или вот рубки. Кедр рубить — тайгу изничтожать. Ну хорошо: взяли с гектара двести кубов древесины, а потом здесь полсотни лет скука и пустыня. Да чтоб взять эти кубы, сколько дорог надо тянуть по горам, сколько техники, людей! Складов всяких понастроить, поселков! А через несколько лет все это бросать приходится. В копейку тот куб… Но ведь на тех женьшеневых гектарах, если не рубить тайгу — и кедровые орехи, и дорогая пушнина, и зверье всякое. Здоровье и наслажденье людям».
Уже обозлившись, Лукич проворчал сердито: «Эх, высечь бы хорошенько всех, кто на тайгу с пилой идет!.. Хотя нет — не поможет. Будь моя воля, я бы так сделал: заставил человека с годик хотя бы женьшень поискать. Да пошишковать год. Побелковать, пособолятничать. Просто пожить в тайге, чтоб сродниться с ней, полюбить ее, понять. А уж потом дал бы ему пилу. Пошел бы он на кедрину с «Дружбой»? Наверняка нет. Не смог бы… Ну если б и стал пилить, так с большим умом и осторожностью. Здесь семь раз отмерить — мало…»
Вернувшись на табор, Лукич на всякий случай притащил горку сухих дров, наломал под выворотнем смолистых корней. Вроде бы и ни к чему: ведь завтра надо переходить на утес, но старый таежник знал, что всякое случается. Буря, ливень, незваная хворь или что другое. «Береженого бог бережет», — любил когда-то приговаривать Юла.
