Крепко опираясь на палку и придерживаясь за что придется, старик сошел вниз. Он стал обходить утес с тыла, и все оказалось просто. Пологий склон вывел его на торную звериную тропу, плавно поднимавшуюся к вершине. Лукич даже пристыдил себя: «Как это я сразу не догадался, что на такой надежный отстой изюбры уже тысячу лет убегают от вражин своих, знать, и дорогу выбили. Вона, в полколена траншея. Аж корни копытами измочалили».
Большая площадка перед обрывом как-то сразу околдовала Лукича особой, как бы торжественной тишиной, величавым покоем громадных кедров и малостью хлама внизу, на чистом и ровном травяном ковре. Среди деревьев — много старых, но еще могучих. Которые умерли — не хотели падать, придерживаясь голыми ветвями за живых собратьев, а у других уж ни ветвей, ни коры не было, те словно за небо цеплялись своими искорявленными верхушками. И какими-то мелкими показались старику угнетавшие его заботы перед размашистостью, дюжестью и живучестью этих кедров. Но умиротворение вошло в его душу и на время усыпило забеспокоившуюся совесть.
«Никто здесь не хочет умирать, — думал Лукич. — Этим, считай, уже по третьей сотне лет, а те отжили свое, видно, давно, а поди ж ты — стоят! Да нет, и падают — вон какая валежина громадная. Уж и кедрушки на ней вымахали метра на два. Странно: тот погиб, а эти… Вот и я…»
Лукич не сразу понял, что смешало и враз отринуло его мысли, и застыл он вдруг с поднятой ногой и запущенной под бороду рукой. Что-то стало вокруг не так… Зелень валежины расплылась, и на ее смазанном фоне, тоже как-то смутно, обозначились странные точки-пятнышки. Красные. Или это только кажется? Вот как бывают круги и пятна перед глазами — оранжевые, зеленые, красные, зыбкие от маревного дрожания…
Ясность видения Лукич обрел так же внезапно, как и потерял. Под его пронзающим взглядом бесформенные мазки сгустились в пугающе четкие, аккуратные капли: возле валежины, совсем недалеко от тропы, ярко рдели краснотой собранные в крепкие кулачки ягоды женьшеня!
У Лукича снова помутилось в глазах, голова пошла кругом. Ринувшись вперед, он запнулся за что-то, поскользнулся, упал. Кое-как поднялся, доковылял до валежины на обмякших ногах. Дрожали руки, в горле першило, сердце не стучало, а вертелось. Он хотел, как положено в таких случаях, прокричать традиционно-магическое «панцуй», но побелевшие губы выдавили невнятный звук. Вознамерился на дереве сделать затес, чтобы не убежали, по поверью, корни, но всегда острый как бритва нож почему-то не брал кору.
