— В ненастье харьюз все равно плохо клюет — вяло. То же и после дождей, когда вода замутится, в полуденную жару… Чем холоднее — тем он бодрее. Так-то, усекай…
Я напомнил ему о своем запрете на рыбалку, а он заупрямился:
— Ты — не лови. А я нанаец, рыбалка у меня в крови, без нее я не человек… Пяток штук — всего на сковородку свеженины — не грех. Тем более что мы в глухой тайге.
Я промолчал.
Возвращались на табор к вечеру тропой вверх по речке: спустились с гор к ней километром ниже. И в том месте, где вода трудно и шумно прорывалась к еще далекому Бикину сквозь каменно-скалистый хаос, мы с десятиметровой высоты мыса заметили семейство бурой оляпки — родительскую пару с четырьмя уже летающими птенцами. Не были эти птицы для нас невидалью, но их ловкость, смелость и удивительная приспособленность к жизни в горных кипучих ключах и речках неодолимо тянули… И мы, не сговариваясь, дружно сбросили рюкзаки, уселись у обрыва, где собрались «водяные воробьи», как их прозвали русские охотники за чисто внешнее, весьма приблизительное сходство. Скорее всего оляпка обличьем близка дрозду, которому изрядно укоротили хвост.
…Один воробей взлетел почти к нашим неподвижным ногам, нацелился в нас тонким и прямым, как шильце, на конце слегка согнутым клювом и замер в потоке яркого света, давая возможность еще раз полюбоваться скромной прелестью: игра черно-серого и чало-бурого цветов по верху тела, бурый, с красноватым отливом впереди низ, белизна на грудке и шее… Все просто, но красиво. А вид удалой и независимый. Попикал немного и, не найдя в нас чего-либо стоящего внимания, стремительно упорхнул.
Птицы бегали по камням, подергивали на манер трясогузки хвостиками-коротышками и обменивались меж собою негромкими, но хорошо слышными голосами: «фьюи-ци-ци, фьюи-ци-ци». Они бесстрашно и свободно ныряли в стремительный поток речки, легко осиливали его напор, сильно и красиво гребя крыльями в оригинальном «полете» в воде. И были при этом в таком густом бисере воздушных пузырьков, что казались серебристо-белым чудом.
А то забегают по дну, меж каменьев в поисках корма, клювиком щели обшаривают, камешки сдвигают и переворачивают… А вынырнула какая, отряхнулась — и уже совершенно сухая, докладывает подругам о делах своих голоском, похожим на переливы тонких и звонких струек…
Такая небольшенькая птичка, а столь много в ней оригинального: густое, жиром пропитанное оперение непромокаемо, и потому это существо точно так же заныривает в полыньи и зимою. А ноздри и уши при этом плотно прикрываются надежными клапанами. И без воздуха способно обходиться до полуминуты. Видит хорошо и в воде, и над нею… Тоже ведь живое совершенство.
